Владислав Владимиров - Закон Бернулли

— Зараз тридцать кэмэ?! — изумилась она, так и сказав аббревиатурой нараспев — «кэ-мэ».

— Ага, — согласился он, гордый. — Зараз!

Потом, прикинув с сожалением расстояние до приближающихся домиков, хотел поместить в рамки скромно нарисованной им картины Лидию Викторовну и Мишку, но до половины пути к домикам ни жене, ни Мишке места не находилось. Тогда он возмутился самим собой гневно: это как же выходит? Выходит совершенно несправедливо, ведь Лидия Викторовна и Михаил тоже неизменные их спутники в дальних и ближних походах, и, пока приближались поселковые домики, яблоневые сады и огороды, Лидия Викторовна оказалась у него на картине с первого плана. Он не слишком того желал, но она оказалась, и ничего с этим нельзя было поделать!

А когда подъехали к совхозным домикам совсем вплотную, так, что стали видны большие скворечники, поднятые над шиферными крышами на длинных, прилежно ошкуренных шестах, Сергей Сергеевич сбавил ход почти до нуля, потому что дорогу, густо заляпанную коровьими лепешками, перегородил неразумный и грязный, невесть откуда взявшийся бычище, обрывок толстой веревки мотался у него на шее, а глаза налились кровью, — картина, нарисованная Коноваловым, обратилась в писанную золотом икону, сияющую большим нимбом вкруг головы Лидии Викторовны, и на иконе, в свою очередь, уже не нашлось места ни горам, ни елям Шренка, ни даже бывшему своему «вождю» по газете Жене Марьину, которого во все времена — хоть и часто, бывало, цапался с ним — он уважал и любил, несмотря ни на какие передряги, безумно, — была на той иконе лишь одна Она — Лидия Викторовна.

И даже Мишке не нашлось места, хотя Лидия Викторовна вполне могла взять Мишку на руки, как это все века делает с божьим сыном рублевская Богоматерь, но руки его Богоматери были заняты. Она держала в руках по диплому. В правой — диплом медика и кандидатскую диссертацию, а в левой еще какой-то диплом, добытый на мудреных курсах, и сборник трудов в коленкоровой обложке, изданный с ее участием. На сборник, хотя в нем всего лишь одна ее статья, и та написана в соавторстве с кем-то, сообщил он как бы нейтральным голосом, поступило уже шесть заявок с просьбой на перевод и переиздание, из них три заявки стран социалистического содружества, а две из капиталистических и одна — из развивающейся, чей сравнительно молодой президент пишет красивые стихи, но в политике — а это не только его дело — нередко якшается не с теми, с кем надо было бы. Коновалов по голосу сам уловил, что хотя и заявок было шесть, но могло бы и наверняка будет шестьдесят, а молодой президент наверняка пропадет пропадом от своих стихов и неразумной политики, если только завтра же не посоветуется лично или хотя бы по телефону с Коноваловым или же не возьмет правильный пример с мужественного и героического ангольца Агостиньо Нето, не признающего фальшивой позолотцы, кое для кого очень удобной середины, когда действуют по принципу «и вашим и нашим».

И вот уже подтекстом выпирало коноваловское желание работать не в Народном контроле, а рядом с товарищами Громыко, Ильичевым и другими нашими славными стратегами большой дипломатии, в которой никогда не умирала и не умрет великолепная школа товарищей Чичерина и Литвинова.

Ведь если вдуматься серьезно, то стихи волен сочинять каждый, а в политике не след быть рабом импровизации и конъюнктуры, — как только Коновалов высказал этот тезис, Нея глянула на него со смутной обеспокоенностью, и он решил пояснить, что если н а м была далеко не безразлична республиканская Испания, схлестнувшаяся в первых открытых боях с международным фашизмом и прочей дрянью помельче, то сейчас и подавно не в правилах настоящих интернационалистов спокойно взирать на любую из нынешних ситуаций, где бы она ни создавалась, будь то в Анголе или Эфиопии, Афганистане или Кампучии, Никарагуа или Иране. Коновалов сознательно ниспровергал в пользу душевной обеспокоенности и тревоги дремотную успокоительность, как он выразился, метафизического способа познания, ибо понимал, что ни одна из этих ситуаций, в конечном итоге победных для революции, не была коварным делом «руки Москвы» и не возникала сама по себе — на все были объективные причины. Он свято верил: и сегодня миром правят те же законы, что и в героические испанские времена, но сегодня н а ш е й правды в этом неспокойном и противоречивом мире стало несравненно больше. Песенка исторически отжившего окончательно спета, оно, слава богу, разваливается на глазах и далеко не само по себе, но верно замечено, что победоносными могут быть сейчас не только армии правого дела, — вот почему нам сейчас особенно надо смотреть в оба.

Нея подавленно молчала, и Коновалову показалось, что он с н о в а в чем-то п е р е у с е р д с т в о в а л: то ли слишком усердно раззолачивал икону, то ли слишком вольно отозвался о президенте, которому приходится вертеться хуже, чем живому карасю на раскаленной сковородке, то ли чересчур увлекся другими своими внешнеполитическими рассуждениями, которые, по правде говоря, оценить по достоинству мог только Женька Марьин, у него хватало на все деликатности и терпения.

В широком окне углового дома отразилась их «Волга». За незадернутыми белыми занавесочками стояла рядом с цветочным горшком керосиновая лампа наготове — стало быть, электричество иногда, а может, и не иногда подводит, хотя поселок давно уже не на движке.

Ехал Коновалов с переводчицей, и день был к вечеру серым, но море плескалось за горами, и постепенно на душе у Коновалова стало снова спокойно, потому что он радовался этой первой и последней встрече, а в том, что встреча эта последняя, никаких сомнений у него не было. Иногда хорошим людям лучше всего встречаться только раз в жизни, уговаривал он себя. Есть закономерность — свидятся два человека и от этой часовой встречи оба больше узнают один о другом, чем те, кто живет бок о бок и десять, и двенадцать, и пятнадцать, и больше лет.

«Сделайте перевод, — попросил он ее сегодня, — и я вам на тысячу лет буду благодарен».

«Ну зачем же на тысячу? — рассмеялась она, — Хотя бы на сегодня, и то вам с п а с и б о за это!»

Она ушла, и Коновалов, вспомнив, к а к она уходила, вдруг ощутил, что сам сделался меньше.

Коновалов подумал, что ей надо помочь, но так, чтобы она не знала, что это он ей помогает. А как? Поговорить с Биндой? Тот сразу же поймет и оценит такой разговор на свой аршин. Он поговорит с шефом и в горсовете тоже поговорит, в конце концов депутат же он, там тоже поудивляются, не спросят, но непременно в кулуарах закружится вопросик: а что за корысть? Лидия Викторовна непременно узнает о его альтруизме, ничего, конечно, не спросит, но выводы для себя сделает, и, возможно, повторится прежний сюжет с ее знакомцем-архитектором, которому лет пять назад он и Марьин вместе били физиономию — не самый деликатный способ внушения, но в том случае оказавшийся наиболее предпочтительным и верным.