Владислав Владимиров - Закон Бернулли

Машина принырнула вниз, будто застыв на секунду-другую в мокром воздухе, и знобящий холодок поднялся внутри от колен до груди, где разошелся щекотливой пустотой еще до того мига, как машина снова выскочила на скользковатый подъем, однако выскочила без никаких пробуксовок, а со стремительного налету, и Коновалову в какой-то момент, когда впереди увидел он закатное небо, почудилось, что он не в машине, а в боевом истребителе, выходящем вот так круто и неодолимо на боевой разворот.

Никакого боевого разворота, конечно, не случилось. А Сергей Сергеевич и не шевельнулся. Когда сам за рулем, то почти не ощущаешь этих штучек, отдаленно напоминающих ощущения так называемых отрицательных перегрузок при пилотаже в авиационной зоне. Их бледное подобие — «воздушные ямы» — обычно страшат пассажиров. Экс-пилоту Коновалову эти ямы нравились, и еще, смешно кому-нибудь признаться, нравились аттракционы в виде «мертвых петель», «виражей» и прочего, чем могут еще похвалиться парки культуры и отдыха, — Лидия Викторовна полунадменно, полуснисходительно посматривала на эти его увлечения.

— Потом, спрашиваете? А потом перестал писать, — просто докончил он.

— Может быть, зря? — еще не теряя надежды на его сожаление, спросила Нея, слегка побледнев от автомобильного «нырка».

— Нет, не зря, — проговорил он убежденно.

— Нет, зря! — в тон ему ответила она. Такая настойчивость показалась ему очень знакомой — она была у Лидии Викторовны, такая настойчивость.

— Это почему?

Нея поправила съехавшую на самый край сиденья сумку, погладила ее краешек, вздохнула:

— Да потому, что у вас должны получаться хорошие стихи.

От этих слов Коновалова приятно обдало внутренним жаром, он предугадывал скорый комплимент, который будет важен для него и для Неи, поспешил спросить:

— Почему именно хорошие?

Нея подумала и сказала:

— Плохие люди хороших стихов не пишут.

«Как бы не так», — хотел возразить Коновалов, вспомнив про одно давнее свое знакомство с большой знаменитостью из поэтического мира, оказавшейся элементарным пошляком и циником, но, польщенный, благодарно улыбнулся с легкой укоризною:

— Вот вы снова за свое. Зачем такие незаслуженные похвалы?

Он снова интуитивно почувствовал, что на этот раз Нея не сможет отказать и в похвале самой себе. И точно, она сказала:

— А я говорю что думаю.

— Всегда ли? — отбросил Коновалов размышления о Зарьянове.

Он с улыбкой ожидал категорического «всегда», а услышал тихое:

— Конечно, нет!

И уловил в ее взгляде какую-то нежную странность, замешательство и вызов одновременно и посчитал свой вопрос неуместным.

И, видимо, она тоже так решила.

Водитель взглядом вызвался прибавить скорость, и Коновалов нехотя разрешил ему. Машина свернула на проселок.

— Знаете, если смотреть на эти горы дольше, особенно весной или летом, то покажется, что за ними обязательно должно быть море. Такое огромное синее море!..

— И белый пароход, — поддержал Коновалов. Она радостно согласилась, а он еще раз посмотрел сначала мельком на нее, потом на горы — спокойно и повнимательнее. На ближайших горбатых прилавках — с поворотом дороги они стали еще ближе, вырастая в переднем стекле, — дождь за день почти совсем смыл скучные снега, рыхлые и ноздрястые, полугрязные от городской копоти; снега повыше оставались намного чище, а еще выше, за дальними восклицательными знаками — так смотрелись из низины разбросанные по горным склонам знаменитые ели Шренка, — снега вообще вдохновенно розовели, негусто наливаясь пламенем заката, который был на высоте ровен и нежарок.

«Сказать ей про ель Шренка? Да что я, энциклопедия, что ли? Или затейник какой?» — негодующе спросил себя Коновалов, вспомнив про театр, Лидию Викторовну и Михаила. Отвернувшись от гор, он незаметно для соседки старался разглядеть за спиной Сергея Сергеевича спидометр — его, конечно, не скорость интересовала: ехали они снова быстро, дорога была пуста, только на выезде из поселка, где на старом столбе красовался побитый камнями дорожный щит, повстречали они точно такую же коробочку-автобус, какую обогнали на главной дороге, — крытый автобус, в больших городах на автобусных маршрутах такие давно уже не ходят, их отдают теперь по организациям и учреждениям, геологическим партиям и в похоронное бюро, где они мрачно именуются катафалками. Когда умер у Коновалова дед, заказывали такой катафалк.

— Да, белый пароход, — подхватила Нея, — недурно утром отплывать бы пароходом. На работу! Да, да! Фантастика? Но, как говорится, есть и проза жизни: утром автобусы наши очень ладно ходят, а вот обратно добираться трудно!

Коновалов согласился. Не скорость его интересовала, а с к о л ь к о точно они уже километров отмахали, не на глазок, а точно. Спрашивать вслух он посчитал страшно неудобным, хотя неловкость эту можно было бы вполне закамуфлировать неделанным изумлением: «Вот, мол, и расстояньице! Так сколько, Сергеич, на нашем спидометре уже намотано? Тридцать, говоришь? Разве это много? А помнишь, как возили югославов? Вот тогда наездили! Но и для дня лихо. Лихо!»

Однако актер из Коновалова был никудышный, и он безуспешно напрягал зрение. В наступающих сумерках, когда еще и дальние горы, и дорога, и низкое небо были еще светлы, спидометр ничуть не волновал шофера, хорошо знающего одно: раз Коновалов едет на необычное расстояние, стало быть, начальству надо, а ежели не надо, то вое равно виднее.

— Пожалуй, нет за такими горами никакого моря.

Он это произнес, будто советовался с собой — убить или не убить ее желание видеть за этими горами голубое диво моря. И вроде было ему безразлично. Убить как будто бы даже легче, не надо притворяться, по крайней мере: р-раз — и готово.

Коновалов испугался своего настроения и быстро добавил сомневающееся «х о т я…» — одновременно спасительное для него и моря. Что же это он, выходит, служебный чин, вельможа, едет сюда, вроде как одолжение ей делает, едет на государственных колесах, на автомобиле с новым и сильным двигателем, на машине, которая, если будет надо, несмотря на всю дальность, сумеет и без крыльев донести его до дому за считанные минуты, еще недоволен!

А каково же ей — каждый день и вечер туда и обратно, как челнок, каждую неделю, каждый месяц, каждый год! И он снова заинтересовался горами, стараясь придать своему голосу больше естественности:

— Море, говорите? Чего же это я! Забыл! Ведь за этими горами, вы, Нея, в самом деле правы — море. Настоящее море. Только не Черное.

Она искренне обрадовалась перемене его тона, ее глаза снова залучились доверчиво, и Коновалов захотел ей рассказать и, сожалея, что дорога скоро кончится и они наверняка расстанутся навсегда, стал рассказывать, как он любит эти необыкновенные горы. Он хотел говорить медленно, но машина мчалась так быстро, и домики совхозного поселка вырастали, приближались к ним прямо на глазах, что ничего лирического из его слов не составилось, она узнала-то всего, что есть у него давний закадычный друг журналист Евгений Марьин, с которым за день, если пойдут в горы, может без устали протопать километров тридцать — сорок, и это не гипербола, а страшенное удовольствие — в снег ли, в жару, за разговорами или молча хорошо топать, когда вокруг свежайший воздух пронзительно пахнет хвоей, птицы не умолкают, город далеко внизу, а над головой высокое поднебесье.