Владислав Владимиров - Закон Бернулли

«Чего он тут, на загородной дороге, болтается?» Коновалов оборачивается назад, назад оборачиваться ни к чему, ситуация создается совершенно ложная, если Бинда заметит его, надо будет останавливаться, что-то говорить, хотя с какой стати и зачем он ему должен объяснять что-нибудь? Ничего он ему объяснять не будет, машину не остановит — велика честь. За перевод спасибо, но не более. Интересно, а что скажет Нея, как она поведет себя, когда увидит свое начальство рядом на дороге? Но Нея ничего не видит. Она думает о телефоне, о телефонном держателе, нет, она не так сказала, а кажется — державный телефонодержатель, а этот держатель жмет за ними, как сыщик Мегрэ.

«Волга» выскакивает из дождевой завесы — становится даже как-то странно без водяных струй. Вокруг сразу больше простора. Правда, небо низкое. Лохматые тучи холмисто ворочаются по-над горами, клочки тумана задевают высокие деревья.

Но вот и Нея оборачивается, смотрит назад. Еще раз смотрит. Она спокойна. Значит, решает Коновалов, Бинды в следом идущей машине нет. Есть только его шофер с раскормленным лицом, возможно, доносчик, а возможно, просто калымщик. В такую несносную погоду всегда можно зашибить деньгу, и немалую: пассажиры раскошеливаются охотнее.

Коновалов считает инцидент исчерпанным.

Нея с любопытством оглядела переполненный автобус, который они медленно обошли на подъеме. «Нет ли знакомых, ищет», — отметил Коновалов. Он всегда чувствовал себя неловко, когда его, расположившегося в комфортабельном одиночестве, на заднем сиденье «Волги», осматривали из окон забитых до отказа троллейбусов, автобусов и трамваев. Приходилось отводить глаза или прилежно высматривать что-нибудь несуществующее по ходу движения. Шеф же ездил на «Волге» привычно и свободно, вольготно развалившись на сиденье рядом с шофером, зажав рукой удобную скобу над стеклом дверцы и выставив локоть вперед под прямым углом.

Ба! Что за встреча, — по дороге, просыхавшей от дождя, на ветру, тащил велосипедную тележку сам Ахмет Зарьянов. В тележке алюминиевый бидон, конечно с медком. На Зарьянове старая ушанка, заношенные охотничьи сапоги, по-прежнему прибедняется, правдолюбец. «Окунец щучку ест, а щучка — окунька! И мы, грешные, разве не норовим порою один другим закусить?» — прозвучали в памяти зарьяновские слова.

Коновалов инстинктивно тронул плечо Сергея Сергеевича, тот знал эту просьбу — и поехал помедленнее. Хорошо, скоро, совсем скоро, — наверное, завтра или послезавтра, — спросит он этого Зарьянова, откуда это он после проливного дождичка катил свою тележку, а Зарьянов непременно подумает, что на него кто-то из односельчан накапал, и призадумается, разубеждать Зарьянова Коновалов не станет.

А Нея даже не посмотрела в сторону своего однофамильца, а он — Коновалов — не дурак ли форменный, коль вздумал уточнять степень родства Неи с этим отпетым типчиком. Да если бы тот был ее родным отцом, разве хуже стала в его глазах эта чудная, замечательная дивчина!

И все-таки, полагал Коновалов, не в лоб он должен был ее спрашивать «у вас есть отец?», а как-то иначе. Мучился и терзался Коновалов, обдумывая сызнова, к а к надобно спросить или уже никак не спрашивать. Обидится Нея и будет права — всякого затрапезного прощелыгу, бидонщика в буквальном смысле с большой дороги, склочника и барыгу он ей определяет в дядья или, хуже того, в родные отцы! Ведь этого зовут Ахметом, а она Ахметулаевна, раздраженно бичевал себя Коновалов, вспомнив свой пародийный сон, палача в черной маске, шпицрутены и хоккейную клюшку.

Мелькнула за извилистой мелководной речкой карагачевая аллея, — интересную историю об аллее слыхивал Коновалов от здешнего секретаря райкома, когда лет пять назад возили сюда больших заграничных гостей. И гости тоже были рады услышать перевод этой истории, покивали вежливо и удивленно, но кивали они уже за низким и длинным столом, накрытым цветной скатертью и уставленным никогда не виданными ими яствами.

Жаль, очень жаль все-таки, что Корнеев не повстречался им у парадного входа. Коновалов посмотрел назад — дорога была пуста.

А в этом двухэтажном доме с облупившейся по сырой весне штукатуркой и красной черепичной крышей намеревались организовать колхозный музей, но потом передумали и отдали дом под современную ветлечебницу, музей наверняка еще может подождать, а вот коровы не могут.

Сильная лошадь везла громоздкую телегу. Возница в старой накидке уронил голову на грудь и сладко спал. Голова моталась из стороны в сторону. Картина эта напомнила Карего — дедову конягу. Скупым, по рассказам отца, бережливым до скаредности был дед Трофим, каждую щепку тащил в дом отцов родитель, ничем не брезговал. Трудно в новых для них краях строились воронежские переселенцы, вразнос ругая Столыпина, насулившего златые горы. В семье побаивались молчаливого неприступного Трофима, не очень любили. Один Карий, сообразительный конь, его понимал. Ехал как-то дед летом на покос, — тут Коновалов вроде бы как наяву услышал родной голос отца, смешливый и грустный, и зримо вообразил подводу с дедом, знойный проселок, и то, как дед разморился на жаре, уснул, и то, как проснулся — стоит телега, солнце пышет в зените. Карий ногами перебирает, но ни с места, шмели и оводы жужжат, тепло от нагретого проселка вверх струится. Тряхнул дед вожжи, нукнул — не послушался коняга, только передернул всей кожей, согнал оводов с натертых боков, а сам стоит по-прежнему и на обочину глазом ведет. Глянул дед — доска уткнулась крупная в подпудренный горячей пылью ежевичный край пшеничного поля. Вот это находка! Усвоил Карий привычку хозяина подбирать все по дороге. По великой переселенческой бедности такие привычки. Смешно и грустно. А ведь никому не расскажешь. А умер дед от сыпняка, после германской…

Сколько же еще до дома Ахмета Зарьянова? С километр, не больше. И вдруг Коновалов ахнул про себя. В очищенном дождем небе неправдоподобно гигантски изгибался громадный мост радуги. Это была его первая радуга после зимы. Одним концом радуга упиралась в мокрые горы, а другим повисала над землей, как оборванная вкривь пожарная лестница. «Вечерняя радуга — быть хорошей погоде. А ежели в радуге больше красного цвета, то к ветру», — вспомнились отцовы приметы.

С противоположной стороны, на горизонте, предзакатное солнце, прикрытое с мартеновски-огненных боков разорванной грядою сизых и лиловых тучек, бордово высвечивало край неба. Дымчатые следы дождевой мороси летуче двигались в посвежевшем холодном воздухе, горная тяжесть его ощущалась почти физически, оживляя затухшие видения отроческой поры: брезентовые палатки предгорного аэродрома, траву в дождевой росе, строгую самолетную линейку, Гредова — то смеющегося, то сосредоточенного…