Владислав Владимиров - Закон Бернулли

Но это, знал Коновалов, было не совсем так. Сколько минуло лет, а хорошо помнилось ему, как в офицерах Женька Марьин истребовал в одну из суббот свободный аэродромный вездеходик, заполнил его желающими и, ко всеобщему удивлению, проехав верст сорок по горячей степи, затащил их в пыльном городке не в ресторан, источавший лимонадные танго и щекочущий ноздри шашлычный запах, а в полузатемненные комнатенки одноэтажного краеведческого музея, где в кассе с пяти рублей им не могли дать сдачи и, уважив авиационные погоны и небывало великое по здешним понятиям число посетителей, пропустили бесплатно, по графе «рядовых» военнослужащих.

Был, конечно, потом и ресторанчик, была и толстенькая официанточка Римма, обслуживающая надоевших ей клиентов с таким выражением лица, словно во всех подробностях знала их самые нехорошие секреты; приметив офицерскую компанию, она ожила и враз стало милою Риммочкой, с которой напоследок было жалко расставаться, потому как Риммочка, кроме кулинарных, обнаружила немалые познания в новоанглийской экономике и литературе; были и томные танго и сочные шашлыки; был и егозливый певец в клетчатом костюме и лакированных туфлях — уже в летах, но удачно молодящийся — с припудренным кукольным личиком, светло-карими, как у лисенка, глазками, он волочил за собой по деревянной эстраде длинный шнур, словно привязь, и, сладостно подергиваясь, вталкивал в микрофон слово за словом под разухабистый аккомпанемент бойкого оркестришка, песенка выходила преглупейшей, но бодрой: «Сигарета, сигарета, только ты не изменяешь. Я люблю тебя за это — ты сама об этом знаешь». «А-Алик! «Жу-рав-ли-и»! — зычно призвали его с мест наперебой. — «Дымилась роща»! «Я встретил вас»!.. «Мой старый папа бакен зажигал»!..» Заметив душевное тяготение Риммочки к летчикам, занявшим столик неподалеку, он подмигнул Марьину, верно угадав в нем старшего, браво поправил черную бабочку, озарил друзей подкрепляющей их дух улыбкой, сотворил музыкантам дирижерский жест и пружинисто замаршировал на месте, высоко подымая колени и суча кулачками возле груди и разукрашенного на испанский манер широкого поясного ремня. «Там, где пехота не пройдет, где бронепоезд не промчится, угрюмый танк не проползет, там пролетит стальная птица! Турбина, громче песню пой, неся вразмах стальные крылья…» Любимец зала и ресторанного руководства, Алик охотно слушался публики, радушно пел все подряд, потому что просьбы немедленно по исполнении подкреплялись отнюдь не словесными щедротами, — и Коновалов, расчувствовавшись, порывался было к Алику со своим желанием услышать песню об эскадрилье «Нормандия-Неман», но Женька осадил его предостерегающим взглядом, не забыв, впрочем, издали ответить на улыбку Риммочки.

Но если все это было и упомнилось до сих пор, то, пожалуй, только потому, что Коновалов не забыл другого — лица своего лучшего друга, который разглядывал небогатое убранство и редкие экспонаты музея с превеликим тщанием, чем поверг в благоговейное изумление старую кассиршу и прихрамывающего музейного смотрителя, которые потихоньку и молча продвигались вслед за офицерами из комнаты в комнату, не пытаясь что-либо объяснить, лишь смотритель скорее по привычке, чем из необходимости, в самом начале их появления коротко изложил прозвучавшую извинительную просьбу — экспонаты руками не трогать и обратить внимание на подлинность всего. «Муляжей и макетов мы не держим», — гордо сказал он, качнув фронтовой медалью.

Бодрой красногалстучной стайкой обогнали их пионеры. Попискивали деревянные полы. Во дворе музея блеяли козы, жалуясь на жару и плохой корм. «Ребята, — тихо тогда сказал Марьин, посмотрев на носки припыленных сапог и все-таки осторожно потрогав какой-то почерневший от веков котел, — а ведь если как следует вдуматься, то мы ни черта не знаем о той земле, на которой стоим. А в этой земле всего полно, вы только посмотрите!»

И, немного подтрунивая над Марьиным, но все же увлекаясь его страстностью, они смотрели, то тихо ликуя и восхищенно замирая, то смутно тяготясь сознанием, что все эти выставленные на обозрение древние предметы — лишь бледные тени нескончаемой вечности, овеществленная непроглядь минувших эпох, которые тоже принадлежали ж и в ы м людям, но немилосердным, воинственным и жестоким, — насквозь прозеленевшее железо наконечников стрел, дротиков и копий, украшения из бронзы, сохранившие смертоносные вмятины аттические шлемы, устрашающие терракотовые маски, походная утварь древних разбойников, прославивших себя пиратскими набегами и поставлявших в сопредельные и дальние края рабов. «Социальная организация этих племен носила характер военной демократии», — четко вещала белая табличка в запыленной витрине, освещенной изнутри матовыми лампочками. Табличка стояла между медным ковшом из какой-то знаменитой пещеры первого века новой эры и остродонной амфорой под статуэткой богини земледелия Деметры. Удивило, что глиняная богиня восседала на своем троне, как Авраам Линкольн в кресле, глядя прямо вперед себя и строго положив руки над подлокотники, — разумеется, не в кабинетном, а как бы парящем над временем и обстоятельствами, и опираясь, уж ежели говорить скрупулезнее, даже не на подлокотники, а на атрибуты власти и могущества — то ли древнеримские, то ли еще какие — Коновалов точно не знал, а спросить у друга тогда просто-напросто не решался, дабы не прослыть примитивом.

Ровно через полгода они узнали, что убит Джон Фицджеральд Кеннеди. «ЦеРэУ, Хант, возможно Мао, а быть может, все они вместе и еще… Нефть всегда пахла кровью», — многозначительно сказал тогда Марьин на политинформации. Тревог стало больше.

Вспомнив об этом, Коновалов глотнул воздух, раскаленный близкой пустыней, белым кругом солнца и горячим бетоном. Сухой, прессованно-душный воздух, почти невыносимый после комфортабельной прохлады самолетного салона («За бортом температура минус сорок пять градусов, на борту — плюс двадцать два», — старшая стюардесса очень была схожа с Лидией Викторовной, и на Коновалова, когда разносила по салону пластмассовый поднос с лимонадом и минеральной водой, тоже глянула небезразлично). Впереди и сзади него по крутому обшарпанному трапу, стуча каблуками, спустились в зной умаявшиеся пассажиры, изнемогавшие больше от многочасового полетного безделья, чем от встретившей их сумасшедшей жары. Колючей жарой обдувал верхний ветер, а нижний — будто о ноги сухо терлась большая теплая кошка. Никакого автобуса, конечно, не оказалось, и трап подали только один, а не два. Знакомое обвораживающее чувство снова подсказало близость волнующего свиданья с боевыми машинами, стреловидные крылья, которые хищно скошены к сигарного вида фюзеляжам, но, увы, громадный аэродром ударил пустотой стоянок, рулежных дорожек и взлетно-посадочный полосы — ни боевых машин, ни их крылатых скоростных теней не увидел Коновалов, слегка разочарованный несостоявшейся встречей с молодостью.