Владислав Владимиров - Закон Бернулли

Нестройной толпой все побрели вслед за местной дежурной — дочерна загорелой пожилой женщиной в голубой вылинявшей униформе, спортивных тапочках на босу ногу и с безразличными глазами — к приземистому строеньицу и плоской крышей, которое внутри оказалось не складом и не мастерскими, как поначалу расшифровал его Коновалов, а самим аэровокзалом, где женщина отпустила их на все три стороны (четвертая была аэродромом), предупредив, что самолет отправится далее через двадцать пять минут или полчаса («Попрошу не задерживаться!»). Точность такая была подозрительна, и верно — самолет не отправился далее и через час.

«Ну, залетела ворона в высокие хоромы!» — иронично молвил здоровенный красавчик при галстуке, в строгом черном костюме. Он держал в могучих ручищах по большому чемодану, истекая по́том и щурясь как бы прицельно и оценивающе, но было видно, что прилетел он именно сюда, и дальше ему лететь ни к чему, хотя, возможно, и хотелось бы.

На бесхитростно-простой привокзальной площади, просматриваемой с низкого крыльца допотопного аэровокзала вдоль и поперек, жарилось на солнце несколько горбоносых, густо припудренных пылью грузовиков, затянутых выгоревшими добела брезентовыми тентами, — как понял Коновалов, эти машины исправно исполняли здесь обязанности автобусов. Они поджидали прилетевших. И точно — когда грузовики, сердито урча, довольно быстро разъехались, вместе с ними исчезли могучий здоровяк, его чемоданы и еще половина нетранзитных пассажиров. Остальные покорно принялись коротать время. Значит, все-таки не случайно здесь сели — надо было, и сели. Оставшиеся сдержанно молчали или переговаривались очень тихо. Иные мужчины курили нехотя на крыльце, чтобы как-то убить время — табак в несносную жару был особенно горек и противен. Иные пытались что-то вычитывать из пожелтевшей газеты, спрятанной за треснутым стеклом витрины. Из-за надежно закрытой двери буфета проникали запахи вездесущих пирожков с капустой и плохо сваренного кофе.

Неприятный дядя с гладкими волосами и крупногубым худым лицом, по всей вероятности, хронический курортник, вдохновляясь собственным красноречием, разворачивал правдивые истории о личном посещении сухумского о б е з ь я м н и к а и сочинского д р е н д р а р и я — вид чахлой зелени здешнего газона, щедро океросиненного самолетными выхлопами, с его рассказами соперничал как хромой воробей с заморской жар-птицей. За фанерной перегородкой справочного бюро еще громче орал телевизор. Слушать его и словоохотливого члена профсоюза было выше сил. Хотелось воды. Несколько автоматов, стоящих без навеса на прокаленном воздухе близ пары чахлых деревцев, так же надежно не желали поить жаждущих, и только крайний с обиженным шипеньем, отфыркиваясь и стуча, нехотя прыскал в подставленный стакан, единственный и щербатый, после каждой опущенной монетки слабо прогазированную горьковато-теплую воду. «Цивилизация, однако!» — пробормотал Коновалов, не отдавая стакан крупногубому сказителю, а ставя стакан в отместку за его байки в сторонку. Сказитель, похоже, неслышно матюкнулся, но Коновалов весьма сочувственно глянул на желтую цистерну, красовавшуюся неподалеку от автоматов, с крупной надписью по бокам — «квас». Цистерна тоже была задраена надежно, и, чтобы на сей счет ни у кого не возникали искушающие, ложно обнадеживающие сомнения, некто очень категорично и распорядительно навесил на нее амбарного вида замок.

В сухой духоте павильончика автобусной остановки на деревянной лавке, сунув черную руку под небритую щеку, спал в счастливейшем уединении мужчина — видом отставший от своего рейса по причинам не всегда уважительным.

Но какими все это показалось Коновалову пустяками, когда он увидел, как, растревожив спящего мужика и шуганув к приземистым кустикам пыльного газона бродячего пса, на привокзальную площадь вырвался с бесшабашной радостью откуда-то из голой степи с того направления, где, по всем признакам, должен быть под таким жарким небом степной город, всамделишный свадебный кортеж — две серо-оранжевых легковушечки, а впереди горластый вездеходик, к пропыленному радиатору которого спиной прижималась большая златовласая кукла с растопыренными в стороны пухлыми ручками, словно боялась она гудящего сзади ее клаксона, этой серой пыли, вихрящейся из-под колес, пустоты площади и бешеной скорости. Ни жениха, ни невесты не успел разглядеть Коновалов, пока шумный кортеж свершал свой тщеславный вираж вкруг обалдевшей от жары площади. Но, несомненно, были же и невеста, и жених, раз так бесшабашно и разудало появилась здесь эта автотроица и так же стремительно исчезла с глаз долой — только пыль, поднятая колесами, надолго затмила солнце, а слабеющий вдали рокот автомобильных движков вскоре сменился нарастающим свистяще-слитным и тугим гулом опробуемых турбин: наконец-то их самолет готовился взлететь.

Вместе со всеми Коновалов шел обратно горячим бетоном к трапу, не отворачиваясь от плотного, жесткого, как сухая доска, ветра, безмолвно сожалея, что не увидел счастливых, как говаривали в старину, лиц брачащихся.

Быть может, печально, но у них с Лидией Викторовной свадьбы с кортежем не было. Обошлось без красных лент, без розовых кукол, без пьяно-радостных возгласов «горько!»: нечто вроде спокойного товарищеского ужина, где собрались самые близкие друзья и решалось давно уже решенное. Да и не водилось в их времена разъезжать на купеческий манер, хотя, возможно, что же тут плохого и осудительного в этой сегодняшней моде?

Коновалов видит, как радует его предложение о телефонном звонке Нею, и пугается. Он хочет сказать ей, что вообще-то звонить ему всегда или почти всегда безнадежно, телефон занят то разговорами с другими городами, то граждане одолевают, то сам он названивает по городским инстанциям — самое верное дело звонить по городским телефонам, если нет секретарши, — линия эта всегда безотказна, потому что контролируется домашним главнокомандующим, то бишь женой.

Он ничего не говорит об этом, но Нея смеется:

— Я хотела бы, но Бинда могущественный телефонодержатель, никому аппарат по пустякам не дает.

«По пустякам?» — возмущается неслышно Коновалов, а вслух произносит с ленцой, утверждающей окончательное:

— Знаю я его немного.

Его — стало быть, Бинду.

Коновалов хочет спросить у Неи об истории, приключившейся на вечере поэзии с магнитофоном и репликой поэта, но не спрашивает. Через правое плечо он искоса смотрит назад и неожиданно изумляется, заметив на хвосте их «Волги» машину Лаврентия Бинды. Ее номер слишком запоминающийся — четыре пятерки. Бинда, когда был у него недавно, хвалился. Он вечно выискивал побольше подходящей для него символики, которая бы убеждала сначала его, а потом и всех, кто с ним имеет дела, в его неординарности. Например, ритуал рукопожатий при встрече и расставании для Бинды всегда был значим столько же, сколь отлично сшитые пальто и костюм, модельная обувь, щегольская зажигалка, хотя он не курил, броский брелок вроде страшненькой человеческой черепушки или с таинственной геммой золотой перстень, украшающий толстый безымянный палец и многозначительно намекающий на верность его владельца неким привязанностям, возможно и супружеским.