Василий Кондрашов - Небо выбирает нас

— Дедуль, я сбегаю! У меня два рубля есть!

— Цыц! — сердито прикрикнул на Петьку дед Авдей. — Прежде ходить по земле научись, а не за бутылками бегать!

В этот же день Петька отыскал дядю Саню Погорелова, и, к великой Петькиной радости, тот почти полностью подтвердил рассказ деда Авдея.

Марья, раздосадованная приходом Федора Погорелова — очередная выпивка была уже в разгаре, — хмуро расхаживала по залу, переставляла с места на место горшок с пожухлым цветком, часто откидывала занавеску и оглядывала улицу, будто ждала кого-то. Хотя бы кто из соседей пришел, вместе-то усовестить легче. Эти ведь теперь допоздна засядут. Марья вздохнула, услышав зычный голос мужа, напиравшего на Федора, чтобы тот не жадничал и раскошелился еще на одну.

— Ну когда это кончится? Когда? — всхлипнула Марья, сцепила пальцы на груди и уткнулась в них подбородком.

— Ты чего, мам? — распахнув портьеры, выглянул Петька из своей комнаты.

— Да так… — Марья поспешно опустила руки и поправила плюшевое покрывало на диване.

— Я думал, ты звала меня. — Петька уже хотел прикрыть за собой поплотнее тяжелые портьеры, но его остановил рассерженный голос матери:

— Это что у тебя там горит? Откуда дым?

— Паяю…

— Я тебе вот сейчас напаяю! — И Марья ринулась в комнату. — Я тебе покажу, как дымить! Ишь взял в привычку!

Петька попытался остановить мать за руку, но она грубо оттолкнула его, пнула ногой лежавший на полу на подставке горячий паяльник, с неожиданной яростью схватила с табурета непонятное сыновье изделие с разноцветными проводами, приподняла над головой и грохнула с размаха об пол. Вот так вот! Пусть не дымит на весь дом! Пора научиться ценить труд матери!

Марья глянула на разбитый Петькин аппарат, как она его звала, и почувствовала, что ей не хватает воздуха и комната стала вдруг расплываться в ее глазах. За окном потемнело, и голоса из кухни, Дмитрия и Федора, начали будто бы удаляться, затихать. Марья качнулась, бессильно опустилась на кровать и начала растирать ладонью, вздыхая долго и протяжно, левую сторону груди.

— Ох, сынок… Ты бы хоть форточку открыл… Все дыму поменьше, — прерывисто сказала Марья. — Фу-ты!.. С чего это меня вдруг так…

— А кто мне говорил: не открывай — не натопишься, — хмуро ответил Петька, разглядывая свой истерзанный генератор ультразвукового излучения и все еще не решаясь поднять его.

Лампы, конечно, разбиты, по полу светлячками разбежались осколки стекла. А что там еще наковеркано, Петька не торопился узнать. Он, уже и не нагибаясь, увидел, как пострадали с трудом приобретенные детали, сломаны уголок пластмассовой платы, сопротивления, и, закипая от незаслуженной обиды, повернулся к матери и хотел спросить: за что? Но осекся, промолчал. Мать, как-то неловко заломив руку на сторону, лежала на спине и сквозь влажные щелки полуоткрытых глаз смотрела на него и будто ждала чего-то. А из глаз катились и катились слезы. Она повернула голову к сыну и слабо проговорила:

— Ты уж прости меня, Петюш, прости… Сама не знаю, как получилось! — Ей так хотелось в эти минуты, чтобы сын понял ее. Он уже совсем ведь взрослый и ростом, и плечами вышел. Со спины — от иного мужика не отличишь.

— Ну чего ты, мам!.. Не плачь… Тут мне и работы так себе. — Он осторожно поднял с пола разбитый генератор и положил на табурет. — Всего на три рубля поломано. Или на пять.

— Я дам тебе деньги, Петюш, дам! А форточку ты открой, в груди что-то жмет, и голова кружится.

— Угорела, мам. Я знаю. Дрова сырые, и дымоход давно не чищен.

— Угорела, сынок. Наверно, угорела, — согласилась Марья и подумала: «Какой уж тут угар! Не от печки голова закружилась, не от угара. Не набрался пока ума. Да и откуда ему набираться! По жизни легче легкого идет, если уж какая заноза вонзится, и то от родного забора. От школы отбился»… — Открой форточку, сынок, открой, свежей в доме станет… — Марья вяло поднялась с кровати, как-то неуклюже шагнула к табурету, нагнулась и погладила красной ладонью — с утра стирала — замысловатый Петькин аппарат. — Ты уж прости меня. Я на кухню, сынок. Со мной-то они поспокойней будут, — и пошла, по-старчески волоча ноги и прислушиваясь к утихающей боли в груди. Такого с ней никогда не бывало.

Марья направилась на кухню. Горьковатый запах с переполненного окурками чайного блюдца, смешанный с острым запахом водки, напомнил ей о недавнем удушье. Она было повернулась, чтобы уйти в зал, но, постояв, плотнее закрыла за собой дверь, затем прошла к порогу и переставила заляпанные грязью сапоги Федора с крашеного пола на половичок. Выпрямилась медленно и трудно, опираясь тыльной стороной ладони на поясницу. И там как песка насыпали — не согнешься, не разогнешься. Вот ведь наказание какое! Все напасти разом свалились: и голова кругом идет, и в груди жмет, и поясница. И это в сорок! А казалось, износа не будет.

— Марья, — позвал Дмитрий, — чего ты там у порога возишься? Посиди с нами. Выходной один у нас.

— Два.

— Они как один. Захлестнет, — кивнул на опустошенную бутылку водки, — ни дня, ни вечера не видишь.

— Кто ж тебя неволит? — вяло ответила Марья. — Пьешь-то один, а болеем все трое.

— Как это?

— Да так…

— Ну тя, ладно, ладно, — нажал в голосе Дмитрий. — Как ни говори, а в выходной человек отдыхать должен. Как хочет! Во-от!

— Все пьют, и мы пьем, — чтобы не почувствовать себя лишним, непричастным, сказал Федор, стараясь уловить настроение хозяйки. — Чего ж теперь над каждой рюмкой мозгами шевелить? Так, недуром, и свихнешься.

— Тебе чего шевелить! — с упреком подняла Марья глаза на Погорелова. — Где сел, там и дом, а и запьешь — горя никому нет.

— Эк ты взяла, Марья, — суживая глаза, проговорил укоризненно Погорелов. — Я, может, от тоски к вам хожу, от одиночества. А ты такой разговор со мной затеваешь. Живая тварь и та к ласке и теплу жмется.

— К ласке? К теплу? — выпрямилась Марья и в упор посмотрела на Погорелова. — Эх, Федор, Федор! Может, и нужна тебе ласка, а не к ней, к вину ты тянешься больше, от него и тоска у тебя. Случись что — слезы никто не обронит.

— Эк, тебя как занесло! Не обронит! — с некоторой обидой проговорил Погорелов и уставился на Марью с натугой выплывшими из-под набрякших век, будто проснувшимися только что глазами.

Он хотел ответить ей, что и по нему есть кому поплакать. Перебирал в памяти, будто ворочая ящики на складе, своих друзей, знакомых. И кто бы ни вспоминался ему, все с бутылкой да стаканом среди станционных грузов. Как ни напрягался Погорелов, копая свою жизнь поглубже, ничего в ней приметного не вспомнил. Мир его сузился до товарных вагонов, складских помещений и штучного отдела в магазине, где бойкая на язык продавщица в любое время аккуратно снабжала «беленькой» по завышенной цене. Разве она всплакнет? Как же! Залилась слезами!