Федор Панфёров - В стране поверженных [1-я редакция]

— Вряд ли, Анатолий Васильевич. Я думаю оттуда переправиться в Центральную Германию. Ах да, товарищ генерал! — обратилась она к Громадину. — А что мы будем делать с баронессой? Ведь теперь она мне не нужна.

— Не беспокойтесь: пошлем ее дороги чинить, букли-то и слетят. Я заметил, что у нее на голове чужие волосы. Вот облысеет! — И Громадин так захохотал, что Анатолий Васильевич замахал на него руками.

— Что ты, генерал! Маршал, видимо, прилег поспать, а ты своим басом можешь не только маршала разбудить, но и замок разрушить! Да и еще — опять на «вы» перешел. Ведь уж договорились на «ты».

Они вышли из кабинета и в просторной приемной вдруг неожиданно столкнулись с Рокоссовским и Иваном Кузьмичом.

— Спасибо, товарищ маршал: избавили вы меня от процедуры. Постараюсь оправдать ваше доверие… Этого со мной никогда не было, чтобы я доверие не оправдал. Но справлюсь ли? Заранее об этом говорю. Комендант города, да еще такого, как Штеттин, — штука не легкая.

— Поможем, Иван Кузьмич. А погоны наденьте, — советовал Рокоссовский, ласково посматривая на него. — Сын-то, Василий Иванович, очень похож на вас. Он к Штеттину приближается. Свяжусь с ним, передам от вас поклон.

— Об этом очень прошу. Да еще скажите, мы его начинание на Урале применили. Дошло до него или нет, так передайте.

— А чего мы стоим? Давайте присядем, Иван Кузьмич. Какое начинание Василия Ивановича?

— Применение токов высокой частоты в термическом деле. Он до войны разрабатывал с Николаем Степановичем Кораблевым, директором нашим.

— Ой! — вскрикнула в эту минуту Татьяна и пошла вперед, протягивая руки, падая, ища опоры у Ивана Кузьмича.

Пожалуй, самое страшное на земле — это голод. Надо иметь стальную волю, чтобы не сломиться перед ним: он опустошает в человеке все лучшее, превращает его в зверя-одиночку, не думающего ни о прошлом, ни о будущем, тупого и злого, готового на любое преступление. Все это подкатывается постепенно, но упорно, властно — и человек теряет достоинство. Он и внешне резко меняется: на лице пропадает улыбка, вытесняемая тоскливой хмурью, глаза становятся шныряющими, губы плотно сжимаются, на щеках появляются провалы… и вдруг в какой-то момент человек начинает по-собачьи щериться, говорить отрывисто, как косноязычный, и тогда все отодвигается: родственные чувства, чувство долга, любовь к ближнему, соотечественнику, законы морали, и остается одно — страстное желание жить. Не желание смерти. Нет. Жить. Физически жить, потому что духовно такой человек уже давно умер. А в лагере каждому было позволено только умереть. Любым способом: можешь броситься на колючую проволоку, повеситься, зарезаться, отравиться, кинуться в ров, чтобы тебя закопали вместе с мертвыми. Ведь здесь все было направлено на то, чтобы уничтожать людей… и все-таки никто не покончил с собой. Люди умирали ежедневно сотнями, но никто не повесился, не зарезался, не отравился: такова была власть жизни над человеком.

Николай Кораблев иногда сам чувствовал, как эта власть овладевала им. Тот скудный паек, который выдавался ему, как и всем в лагере, поедался молниеносно и утолял голод так же, как если бы человеку, долго блуждавшему в пустыне, дали чайную ложку воды. Верно, ему каждый день Генрих Ротштейн преподносил бутылку желудового кофе и бутерброд; верно и то, что он мог бы есть больше, лучше, чем другие. Но он понимал: отсюда может начаться падение. Сначала лучше других есть, потом лучше других спать, потом лучше других одеваться, а потом — почему бы не перейти на сторону гитлеровцев? Ведь он прекрасно знает язык, инженер.

«Это будет падение. Ведь они всей своей системой на такое и толкают нас», — но тут кто-то другой назойливо шептал ему: «Ты обязан сохранить себя для большого дела. Тебе, а не кому другому, поручено организовать восстание, и ты не должен морить себя голодом. Ты на это имеешь право». — «Нет! — твердил Николай Кораблев. — Я на это права не имею — на падение, я обязан поднять всех на восстание, разбудив в них чувство человеческого достоинства».

Англичане ежедневно, потешаясь, перебрасывали через прогал банку с консервами и, стоя у колючей проволоки, глядя на то, как русские пленные, свиваясь в клубок, рвут друг у друга банку, хохотали.

Николай Кораблев, посоветовавшись с Сиволобовым, Митричем и Свистуновым, распространил по всему лагерю клич: «Советский человек не кинется на консервную банку», а англичанам передали: «Если не прекратите шуточки, мы вас подожжем».

Англичане не поверили и на следующий день перекинули новую банку… но она до вечера пролежала в пыли: никто на нее не кинулся. А утром загорелся крайний барак у англичан, и им еще пригрозили: «За каждую переброшенную банку будем сжигать по бараку».

— Значит, люди советские, — сказал после этого Николай Кораблев Сиволобову.

— Конечно, советские, — согласился тот. — А если бы не это — ложись в ров с мертвяками. Всех держит на ногах советское.

— Разбудить в пленных достоинство советского человека, тогда мы сломим все. Вы посмотрите: лагерь охраняют ну от силы сто солдат, а нас здесь до пятидесяти тысяч. Да ведь мы плевками убьем, если соберемся.

— Да-а, — протянул Сиволобов. — Можем собраться и плевками убить охрану. Только как собраться?

Тогда Николай Кораблев распространил по лагерю: «Красная Армия приближается к Берлину. Советский человек должен быть всюду воином».

Об этом донесли Аксману. Тот ответил:

— Я не буду искать того, кто такое сказал. Пускай будут воинами. Вот как я поступаю с воинами: хоронить начну по баракам. Сначала первый барак в ров, потом второй, потом третий и так далее. Нечего с ними возиться и ждать, когда подохнут. Закапывай!

И наутро солдаты стали приводить в исполнение дикий приказ Аксмана. Из первого барака пленных не выпустили на работу, затем заставили раздеться донага и погнали к вагонеткам. Пленные выполняли все молча, но когда их подвели к узкоколейке и приказали ложиться в вагонетки, начали буйствовать; и тогда со стороны раздался жесткий треск и пулеметы скосили всех.

— Теперь будут спокойней, — сказал Аксман. — Складывайте и отправляйте. Завтра новый барак — второй.

— Он не спятил, Аксман? — спросил Николай Кораблев Свистунова. — Вы бы сходили к нему и поговорили.

— О чем же я с ним буду говорить? Он пристрелит меня — и все. Надо нам самим что-то придумать. Так, конечно, он недели за три всех закопает.

На следующий день случилось то же самое: по приказу Аксмана у вагонеток было расстреляно еще пятисот человек. Николай Кораблев, не зная, что предпринять, чувствуя и свою какую-то вину и все свое бессилие, ушел в деревню к Генриху Ротштейну и тут впервые встретился с Вольфом. Они сели под черепичным навесом и после сообщения Николая Кораблева долго молчали; затем Вольф сказал: