Федор Панфёров - В стране поверженных [1-я редакция]

— Значит, мясорубка. Пятьсот человек в день. А расплачиваться придется нам: русские не простят.

— Русские — люди разумные, — возразил Ротштейн. — Они понимают, кого надо бить. Однако это потом. А сейчас надо думать. Пятьсот человек в день? Значит, выведут из барака, разденут и из пулемета? Мясорубка. Да еще двести — триста умирают в пятнадцатом блоке. Ах! А я ведь знал этого Аксмана: он был учеником Карла Каутского. Первый ученик стал первым прохвостом и убийцей, — и старики заспорили о том, каков был Карл Каутский, что собою представляла в Германии социал-демократия, как надо было держать себя перед приходом к власти гитлеровцев, болен или здоров Гитлер.

Николая Кораблева такой спор стал раздражать, и он грубовато прервал:

— Вы спорите так, как будто сидите за кружкой пива. Часы летят, и скоро будет расстреляно еще пятьсот человек. Что делать? Жаловаться некуда, некому, — это только приветствуется. Убить Аксмана? Завтра явится новый и более жестоко расправится с пленными. Позвать на восстание, сказать: «Лучше смерть, чем плен!» — думаю, пока еще люди на это не приготовлены: получится суматоха, крики — и всех расстреляют. Что делать?

— Русские — сильные духом, — промолвил Генрих.

— Духом против пулемета не сладишь, старина, — возразил Вольф.

— Фу, чорт бы их побрал, опять заспорят! — на русском языке проворчал Николай Кораблев, и тут ему пришла дерзновенная мысль: «А что, если посоветовать, чтобы люди не сопротивлялись, ложились бы в вагонетки, а на кладбище мы их снимем, отправим в лес… Ну, а как переправлять дальше такие огромные партии, да еще каждый день… да еще голых? Ведь нам их одеть не во что».

А старики уже «дискуссировали» о том, можно или нельзя «одним духом воевать против пулеметов». Николай Кораблев снова оборвал их:

— Надо вопрос решать практически и быстро. Вот вы, Генрих, говорили мне про какую-то женщину, которая помогает нам. Почему ее нет?

— Она отправилась в Восточную Пруссию, — ответил Вольф. — Если была бы здесь, то мы, наверное, быстро нашли бы выход. А теперь… — Он безнадежно развел руками и закурил свою постоянную трубочку. — Не надо было нам допускать Гитлера к власти, тогда ничего бы этого не случилась.

— Это верно, старина, — подтвердил Генрих. — Мы сами виноваты в том, что Гитлер пришел к власти. Если бы мы…

«Милые люди, но… болтуны какие», — и Николай Кораблев, не дослушав Генриха, произнес:

— Сможем ли мы ежедневно пятьсот-шестьсот человек переправлять в горы, хотя бы в Саксонскую Швейцарию? Ведь тут недалеко.

— Только переправься через Эльбу. Теоретически это мыслимо, — подтвердил Генрих.

— А практически?

— Практически? Следует обдумать. Ну как вы, например, проведете их мимо пулемета? Вы сами говорили: одним духом против пулемета не устоять.

— Я думаю, надо сказать людям, чтобы они не сопротивлялись около вагонеток. Ложились бы смиренно, а когда их подвезут к канавам, мы их отведем в лес и отсюда переправим в Саксонскую Швейцарию.

— Голых? — изумленно воскликнул Вольф. — Вы представляете? По дороге идут голые. Да ведь и холодно: зима, перемерзнут.

И опять Николай Кораблев попал в тупик, но через минуту сказал:

— А население? Оно не сможет пожертвовать то, что годами скупало у пленных?

— Э-э-э! Немка еще не дошла до социализма: у нее раскаленными клещами не выдерешь то, что она приобрела за картошку. Да и шумно. Ведь это не иголка — одеть десять-пятнадцать тысяч пленных.

— Хорошо. Мы приведем их одетыми. Я сделаю так, что протест поднимут англичане, — сказал Николай Кораблев. — Но как наших потом отправить?

— Одетых? Это уже будет проще, — согласился Вольф. — Ведь почти ежедневно гонят пленных. Пять-шесть солдат с автоматами и сотни пленных. Те товарищи, которые уже в горах, могут днем перегнать всех под видом пленных.

— Это нахально — днем, — запротестовал Генрих.

— Дерзновенно, хотите сказать? — спросил Николай Кораблев.

— Да. Это вне всяких правил.

— Давайте нарушим всякие правила, была бы правда. Вы, Вольф, сейчас же отправляйтесь в горы, отберите десять вооруженных автоматами немецких партизан и русских, расскажите, что им предстоит делать. Я отправлюсь в лагерь — к англичанам. Вы, Генрих… дайте мне мою порцию кофе, — бледнея, закончил Николай Кораблев.

Генрих сбегал в домик, принес заготовленную бутылку кофе, небольшой бутерброд и, видя, как все это Николай Кораблев быстро уничтожил, сказал:

— Почему вы отказываетесь от дополнительной пищи? Ведь я могу хорошо накормить: у вас большое тело, и оно требует больше кушать.

— Чтобы не пасть духом, — ответил он и, поднимаясь, добавил: — А теперь за дело! Кстати, Вольф, нельзя ли все-таки связаться с той женщиной? Где она живет постоянно?

— В Новом Дрездене.

— А-а!.. Помню. Нас перегоняли через этот город еще в сентябре.

— И вы были в той партии, которую перегоняли по нашей улице?

— Да. Я был в той партии.

— А мы стаяли у ворот и смотрели на вас… и та женщина плакала. Молча плакала. И я плакал. Молча плакал. И моя старушка плакала. Молча плакала. Все мы молча плакали. Да-а… А нынче уже весна идет на двор. Русские очистили Пруссию…

— И немецкий народ приходит в сознание. Вы напрасно о своем народе так плохо думаете. Ныне он не тот, что два года тому назад… Так вы разыщите, Вольф, ту женщину и передайте ей такое слово: «Пора».

— Что такое «пора»?

— Она русская и поймет. Запомните — пора. Повторите.

— Пора, — повторил Вольф, внимательно всматриваясь в лицо Николая Кораблева, затем произнес: — Вы настоящий русский богатырь.

В начале апреля Татьяна прибыла в Новый Дрезден к старикам Вольфам, уставшая, душевно надломленная, снова находящаяся на грани того безумия, в какое она когда-то впала при переходе через болото в Брянский лес к партизанам.

В приморском городе-крепости ей удалось поднять женщин, стариков — десятки тысяч беженцев, и те, подхватив на руки детей, хлынули в казармы, в окопы, на передовую и, падая на колени перед офицерами, солдатами, умоляли:

— Бросайте оружие!

— Спасите нас!

Солдаты колебались. Разъяренная толпа женщин хлынула в комендатуру, выволокла оттуда генерала Шпиллера и со связанными руками передала его солдатам… И тогда из гарнизона, имевшего более ста тысяч, восемнадцать тысяч сдалось в плен.

В этот день Громадин был занят подготовкой к штурму города-крепости и сидел в своем кабинете один, изучая план города; к нему ворвался растерянный Масленица и, не спрашивая разрешения, закричал:

— Товарищ генерал, пленные!

Громадин не сразу ответил, он сердито посмотрел на Масленицу и кинул:

— Ты что? Еще будешь мне докладывать, когда тебе надо… умыться? Не знаешь, что делать с пленными?