Роман Левин - За неимением гербовой печати

Она, вероятно, тоже поняла неуместность вопроса. Смутилась и о чем-то своем заговорила с Катюшей. Мне стало совсем скучно.

Мы еще немного посидели, потом ушли. Люся проводила нас за ворота.

Когда шли по улице, Катюша ожидала, что я заговорю о Люсе. Но я молчал. Кажется, даже не думал о ней. И не мог бы сказать, как она выглядит. Запечатлелось только опаленное солнцем лицо, да и то растворилось на фоне летнего заката.

Меня окликнули в аллее Соборного сада. Сперва я подумал, что это показалось, но чей-то голос отчетливо повторил мое имя. Я оглянулся и увидел ее сидящей на скамейке. Она поднялась, молча глядя на меня широко открытыми глазами, какой-то внутренний свет наполнял ее. Она молчала, то ли не зная, что сказать, то ли испытывая удовольствие в этом созерцательном молчании. Мне показалось, что она нисколько не удивлена встрече, словно знала, что это должно произойти непременно. И все же возникшая пауза как нельзя лучше помогала осознать эту ожидаемую случайность и привыкнуть к ней.

— Ты торопишься? — как нечто необязательное и нейтральное наконец произнесла она.

— Да так, — без особого энтузиазма выдавил я.

Мы прошли по дорожке, огибающей белый цилиндр собора под зеленым куполом.

По аллеям парка вокруг собора пролегала трасса осеннего кросса. В прошлом году мне самому довелось участвовать в нем. И сейчас запах опавшей листвы напомнил то состояние, когда, хватая ртом острые, обжигающие глотки воздуха, из последних сил удерживался, чтобы не сойти с дистанции. А потом уже на втором дыхании приближался к шумному многолюдью финиша.

— Ты не удивлен, что я тебя окликнула? — откровенно спросила Люся.

— Почему удивлен, вовсе не удивлен. Тебе что-то надо узнать у меня? — без тени дипломатичности рубанул я.

— И вовсе ничего не надо узнавать, — сердясь на мою топорность, проговорила девушка, — просто хотела тебя видеть.

— Вот еще скажешь, видеть, — смущенный ее прямотой, растерялся я.

Мы незаметно вышли из Соборного сада на центральную улицу и пошли вдоль ограды, не переходя на противоположную, особенно оживленную сторону. Вечером здесь собиралась почти вся молодежь города. Прогуливались в одиночку и парами, искали повод для знакомства. Среди ребят были такие, для кого не составляло труда на ходу, «закадрить», как они говорили, девчонку. Я не только не умел этого, но и готов был провалиться сквозь землю, когда начинали плести подходящую к случаю ерунду. Отнюдь не молчун, рядом с незнакомой девушкой терялся и робел. Старался скрыть это, но лишь усугублял неловкость.

— Ты хочешь на ту сторону перейти? — поинтересовалась Люся.

— Нет.

Люся удовлетворенно кивнула головой.

— Я так и думала.

— Почему?

— Ну просто так, думала, и все.

Она замолчала, стараясь справиться с волнением, и с поразительной непосредственностью добавила:

— Не видела тебя здесь ни разу.

Она к чему-то клонит, запоздало мелькнуло в моем неискушенном сознании. На что-то намекает. И хотя меня это не слишком занимало, против воли появилась непонятная напряженность и скованность.

На углу, около темно-серого здания банка остановились. Я жил неподалеку и намеревался здесь проститься с Люсей, но что-то удерживало, может быть, только что возникшее любопытство к ее намекам и откровениям.

— Тебе нравится это здание? — спросила Люся и озорно взбежала по широким мраморным ступеням парадного подъезда.

Каменные львы по обеим сторонам лестницы уставились на нее своими совершенно не свирепыми мордами, и она, как дрессировщица на арене, положила на гриву одного из них маленькую властную ладонь.

— Ну и как? — с возвышения окликнула она.

— Впечатляет, — ответил я, имея в виду и здание, и ее саму подле окаменевших хищников.

Она и впрямь сейчас сильно отличалась от тихой хозяйственной хлопотуньи, какой увидел ее тогда, в первую нашу встречу.

— Нет, нет, ты не на нее смотри, а на меня.

Я не мог понять, о ком идет речь. Люся указала на скульптуру женщины, что с кошелем в руках венчала фасад здания, выше которой поднималась только куполообразная крыша.

Задрав голову, я разглядывал покровительницу банковского дела.

— Зато у нее вон какой мешочек, — отшутился я.

— Тоже мне радость, и у меня есть, — показала Люся свою сумочку.

В этой кокетливой шалости было что-то от безоглядного упрямства и соперничества. Она сошла с лестницы, коснулась моей руки и, решительно кивнув в сторону улицы, властно проронила:

— Идем.

Мы прошли по центральной улице вниз. Смеркалось, но фонари еще не горели: не хватало энергии. По вечерам нередко в домах гас свет. Слева, ближе к вокзалу, открылась базарная площадь, которую только начали отгораживать от улицы кирпичным забором. Крестьянские возы стояли рядком. И так же бок о бок возвышались на них винные бочки. Пахло навозом, грецким орехом и овчиной.

Около Люсиного дома остановились. Открыв ключом парадную дверь и убедившись, что в доме никого нет, девушка провела меня через большую комнату и коридор в крохотную комнатушку, где едва помещались кровать, допотопный туалетный столик и этажерка с книгами. На подоконнике у самого изголовья старенький радиоприемник. Люся шагнула к нему и решительно повернула ручку. Я не мог понять, зачем она это делает. Неужели мы пришли сюда за тем, чтобы слушать радио? Загорелась шкала, и тогда девушка поманила меня, чтобы подошел поближе, и указала на планку под шкалой.

— Видишь? — таинственно, приглушив дрожащий голос, спросила она.

Я присмотрелся и, все еще ничего не понимая, разглядел нацарапанные под шкалой буквы. То, что эти буквы мои инициалы, не приходило в голову. Я молчал в недоумении.

А Люся, как бы сердясь на себя за то, что открылась мне, как бы казня себя за свою слабость, поддалась самоуничижению.

— Теперь можешь смеяться, можешь меня презирать. Я этого заслуживаю.

Раздраженно, почти истерически произнося обидные для себя слова, девушка пыталась спрятать за них свою беззащитность. На какое-то мгновенье мне показалось это драматическим спектаклем, я даже едва сдержался, чтобы не улыбнуться. Но тут я увидел Люсины глаза, полные неподдельного смятения и слез. Мне стало жаль ее, хотя внутренне не испытывал никакого волнения. Может, поэтому с неизвестно откуда взявшимся у меня покровительственным благородством стал утешать ее. Слова были не по годам рассудительны и красивы и, вероятно, оттого неубедительно пусты.

Но Люся не замечала фальши. Она была в том смятенном состоянии, когда принимается любое утешение, оправдывающее ее горячность.

Мне в самом деле льстило Люсино признание. Ничего подобного я никогда не испытывал. Но я не знал, чем и как ей ответить. И поэтому позаимствовал тон и манеру благородного покровителя, подсказанный каким-то фильмом или книгой.