Роман Левин - За неимением гербовой печати

Люся присмирела, пораженная моей неожиданной рассудительностью. И это как-то подхлестнуло меня продолжать в том же духе.

— Ты прости, что не могу ничем ответить, но я в самом деле благодарен тебе.

Я уже почти проникся верой в серьезность того, что говорю. Не сходящая с лица девушки печаль упреком кольнула меня, словно я был в чем-то виноват.

— Если ты хочешь, мы будем с тобой дружить. Я никогда не посмеюсь над тобой. Можешь мне верить, — в странном искупительном порыве проговорил я.

Прижавшись спиной и ладонями опущенных рук к стене, как бы боясь потерять опору, Люся глядела на меня. В глазах ее не было прежнего отчаяния, хотя она еще не могла понять, как относиться к моим словам.

Представляю, каким глупым ребячеством должно было выглядеть со стороны наше объяснение. Но для нас, а уж для Люси-то во всяком случае, все было более чем серьезно…

Люся звонила по телефону каждое утро. Я привык к ежедневным звонкам, покорившись деспотичности ее чувства. Поначалу это тяготило, но постепенно начал привыкать к встречам с человеком, который нуждается в тебе и тревожится за тебя. Наша дружба, наши отношения были тем странным союзом, который не только придавал нам серьезности, но внушал некую ответственность.

Обычно в течение дня виделись дважды. Сперва мельком, когда кончалась моя вторая смена и приходили вечерники. Вторично, когда заканчивались занятия у Люси. Я ожидал ее иногда вместе с Валькой, встречавшим Катюшу. Мы прогуливались под фонарем и с появлением девочек шли вместе, смеясь, рассказывая всякие истории… Ближе к центру расходились.

— Вот смотрю на них, — однажды заговорила Люся, когда Валька с Катюшей свернули за угол, — и мне кажется, что им легко вместе и просто.

— Как это?

— А так, что не боятся потерять друг друга. А мне постоянно неспокойно. Мысли всякие, сомнения…

— Такой ты человек.

— Верно. Самой бывает противно, а поделать ничего не могу.

— Ну что ты! Просто не надо себя изводить.

Люся взяла меня под руку, прижалась плотно.

— Почему ты сегодня после занятий сразу убежал, даже не глянул? — нахмурив лоб, упрекнула девушка.

— Так хорошо рассуждала сейчас и опять за свое. Я ведь тебе говорил, что приезжает Вадим.

Вадим учился в МАИ. Приезжал сюда к родителям.

— Хвастался небось, что девчонка первая призналась тебе. Теперь мне будет стыдно с ним знакомиться.

— Ничего я ему не говорил.

— Можешь рассказывать. Мне не стыдно. Никого не стыдно, только себя, может быть, немного.

Вадиму я действительно никаких подробностей не сообщал, просто писал, что встречаюсь с девушкой. Конечно, был соблазн похвастаться… Какое-то время мне льстило Люсино признание, казалась невероятной такая беззастенчивая человеческая привязанность. Но постепенно я понял, что о Люсе так думать и говорить нельзя. Пронзительная искренность и чистота ее чувства были выше привычных представлений. Вернее сказать, я это даже не понял, а ощутил по мере того, как начал привыкать к ней, как исподволь начало переливаться в меня все то, чем была переполнена ее душа.

Из-за Люси мы поссорились с Вадимом. Собственно, Люся тут была ни при чем, виноват был Вадим со своей волевой напористостью. То и дело он испытывал на людях неотразимость своего обаяния и воли.

Я познакомил Вадима с Люсей, и на следующий день она рассказала мне, что он звонил ей, любезничал, назначал свидание.

Неведомое до этого ревнивое чувство шевельнулось во мне. И я бы, пожалуй, не мог сразу определить, чего в нем больше: привязанности к девушке или боязни потерять то, что принадлежит тебе.

— Да брось, старик, — в своем привычно размашистом тоне, пытаясь перевести все в шутку, ухмыльнулся Вадим, — это я так.

Растянувшиеся в усмешке губы его тут же обрели привычную жесткость.

— Еще раз пытался проверить свою неотразимость? — укоряюще бросил я.

— А Люся твоя, скажу тебе, молодец, отбрила меня будь-будь.

Я с благодарностью подумал о девушке. Что ни говори, Вадим красивый парень. Куда мне до него! Но с этой минуты я перестал боготворить сильные личности.

У Люси бывал редко, ей не очень нравилось, чтобы заставал ее за хозяйственными делами, которых у нее всегда хватало. К тому же Люсина мать держала дом в строгости. И когда она отсутствовала, роль недреманного ока, как мне казалось, исполняли Люсины братья, особенно старший из них, Вовка. Он все время вертелся поблизости, мешал нам побыть наедине, поговорить о своем. Прямо какой-то чеховский «злой мальчик».

Чаще Люся приходила к нам. Мы жили с отцом вдвоем. И Люся умудрялась в короткие свои приходы похлопотать и у нас — смахнуть пыль, подмести, что-то переставить. Наше холостяцкое жилье преображалось с ее приходом.

Я еще не совсем привык к остроте Люсиного восприятия, к порывистой горячности, с какой она относилась к чему-либо. И рядом с ней, такой маленькой и такой сильной, ощущал свою беспомощность, неспособность принять самостоятельные решения.

Есть какое-то драматическое несоответствие в том, что человек взрослеет душой и телом значительно раньше, чем успевает занять определенное положение, гарантирующее ему право на самостоятельность. Кем были мы в свои восемнадцать-девятнадцать лет?! Девочкой и мальчиком на родительском иждивении. К тому же учившимися не где-нибудь в институте, а в школе.

У нас Люся чувствовала себя легко и свободно. Придя, сбрасывала пальто на диван и принималась хозяйничать, незло, по-женски поругивая нас за то, что забыли полить цветы или помыть посуду.

— Ну, ладно, отец на работе, а ты-то чем занят?

Сегодня Люся пришла, когда я уже собирался в школу, укладывая в полевую сумку отца учебники.

— Ты уже в школу?

— Да, но еще есть время.

Люся перебрала книги, заглянула в сумку.

— А поесть не взял?

Она достала из буфета хлеб, нарезала ломтиками и ловко, как у меня бы не получилось, намазала повидлом, сложила один на другой и, завернув в бумагу, сунула в сумку.

Я смотрел на нее и видел нечто большее, чем просто порывистость увлекшейся девочки, что-то материнское было во всем.

Маму, которая погибла в начале войны, вспоминал часто. И хотя чувство порой бывало невыносимо щемящим, образ являлся не сразу, сперва он виделся расплывчато, потом мамино лицо проступало все отчетливей. Когда же что-нибудь бывал особенно чуток не показушно, не из приличия, эта отчетливость материнского облика еще более проявлялась.

Обычно мы расставались с Люсей возле банка, у каменных львов. Мне — в школу, ей — домой. Но сегодня она смущенно топталась на месте, не спеша уходить. Улыбалась виновато.

— Не хочу уходить. Можно я тебя еще немного провожу?

— Вот еще, будешь меня провожать.

— А что, разве нельзя? Это нехорошо, да?