Роман Левин - За неимением гербовой печати

Еще в тамбуре слышу резкий, почти срывающийся на крик разговор. Это Феоктистов, заступаясь за меня, вернее, оберегая мое место, срезался с каким-то молодым, напористым морячком. У морячка красивое девичье лицо и золотая фикса, поблескивающая во рту.

Войдя в вагон и никого ни о чем не спросив, морячок бросил на мою полку бушлат и вещмешок. Феоктистов заметил ему, что полка занята и что пассажир на минуту отлучился.

— Тебя никто не спрашивает, — небрежно роняет морячок. — Сам устроился и еще кому-то полку караулишь.

— Разве не видишь, мил человек, на полке вещи лежат, — мягко пытается урезонить парня Файзулин.

— Ну и что отсюда следует? — наглея, отрезает морячок.

— А то, что здесь мальчик едет, понимаешь, пацан без отца, без матери, а ты его с места хочешь согнать, — меняясь в лице, из последних сил сдерживая себя, говорит Феоктистов.

— Ты на мою сознательность не бей, — выпятив губу, презрительно цедит парень, — тут воинский вагон, и нечего здесь делать всяким прочим, каждый о себе пусть заботится, такое нынче время.

— Негодяй, — почти захлебнувшись от ярости, взрывается Феоктистов, — что ты знаешь о времени, сопляк? Сейчас, может, такое время, когда только совесть человеческая и проверяется, и воюем мы тоже против зла, чтобы жестокость искоренить. А ты…

Сжав кулаки, сутуля худые плечи, Феоктистов надвигается на морячка. И тут происходит то же, что было на вокзале. Лицо Феоктистова становится серым и замкнутым, он едва удерживается на ногах.

— Не надо так, не надо, — успокаивает Файзулин, помогая ему сесть.

Сузившимися от ненависти азиатскими глазами он провожает морячка, который, схватив бушлат, быстро ретируется, видя, что дело принимает неожиданный оборот.

Возбужденные происшедшим соседи оживленно переговариваются между собой, сочувственно и с тревогой наблюдая за Феоктистовым.

— Контуженый он, — объясняет состояние своего приятеля Файзулин, — нельзя ему волноваться.

— Не разволнуешься, когда такие, как этот, попадаются, — говорит кто-то.

— Давайте, граждане, чуть и сторонку, чтобы ему воздуху побольше, — предлагает Файзулин.

И как бы в ответ на эту заботу Файзулина и соседей по вагону, Феоктистов делает несколько глубоких вдохов, как человек, сбитый с дыхания. Открыв глаза, он обессиленно и виновато смотрит на окружающих, словно извиняясь за свою несдержанность. Потом еще долго сидит, не в состоянии пошевелиться, медленно приходит в себя, значительно медленней, чем тогда на вокзале.

Мне страшно неловко и стыдно, что все это произошло из-за меня. Хотя, рассуждая таким образом, я как бы уподобляюсь морячку, который утверждал, что каждый должен думать о себе. Не во мне дело, на моем месте мог быть другой. А на месте Феоктистова могли быть и Ядвига, и Дарья Ивановна, и повариха Феня.

Вступившись за меня, солдат вступился за всех их, чью доброту и человечность оскорбили.

Как отчетливо я представил себе их сейчас, дорогих моих людей: Мариана, Валюшу, Бориса и Илью Покусов, Василису Адамовну. С кем из них еще свижусь? Кого не встречу больше никогда? Как знать?! Поезд уносит меня все дальше от них. Поезд и время…

Весь остаток пути до Казани я живу ожиданием встречи с отцом. Я думаю об этом и стараюсь представить, как все произойдет. В воображении я как бы прокручиваю нашу встречу в десятке вариантов, и при этом волнуюсь, как будто все происходит на самом деле.

— Ну как же так получилось? — стараясь понять, в отчаянии говорит отец. — Мама ведь была такая волевая, такая энергичная и вдруг растерялась.

— К чему об этом говорить. Разве можно объяснить сейчас, как все получилось, — досадуя на отца за его вопросы, растолковываю я.

— Конечно, — соглашается отец.

В первые минуты он едва не рехнулся, настолько неожиданно мое появление. Он глядит на меня, не в силах поверить. А когда проходит первое потрясение, я подробно рассказываю обо всем. Я до крайности сосредоточен и боюсь хоть что-нибудь упустить.

Я хочу, чтобы он знал не только то, что отразилось в моих глазах — могилы, пепелища, дороги, но и то, что навечно осталось в сердце — человечность и доброту моих спасителей и друзей.

Солдаты моего детства, я видел их разных — отстреливающихся до последнего патрона, гордо, с достоинством переносящих ад фашистских концлагерей, поднимающихся в полный рост перед атакой, кормящих из своего котелка детей, заботливо покрывающих их своей шинелью.

Они никогда не пройдут, никогда не окончатся для меня: ни Баев, ни Хрусталев, ни Парадзе, ни Феоктистов, никто, потому что они были для меня не только мужеством и защитой, но и совестью.

На всю жизнь!

Был июль или август, не помню, но помню, было знойно, хотя день клонился к закату. Мы столкнулись с Катюшей на улице лицом к лицу и расхохотались. Катя вообще по натуре человек общительный и веселый, не пустосмешка, нет, а просто духовно здоровая личность, добрая и участливая к людям. Мы все тянулись к ней, к ее отзывчивости, к ее дому.

Она жила с мамой в крохотном одноэтажном флигелечке с пристроенным тамбуром вместо кухни. Мама работала медицинской сестрой, постоянно находилась на дежурстве, и ее редко можно было застать дома. Мы собирались здесь по воскресным вечерам или в будни, когда в школе рабочей молодежи, где училась Катюша, не было занятий. Это выглядело естественней, чем то, что мы семнадцати-восемнадцатилетние сидели за одной партой с малышами.

Минуло всего три года, как кончилась война, среди нас было много переростков. Мне, к примеру, стукнуло восемнадцать, а перешел только в девятый. Валька Рощин в десятый. Валька дружил с Катюшей. И это он познакомил меня с ней и привел в ее дом.

Никто из нас не мог похвастаться в ту пору многокомнатными квартирами, но иным из нас все же жилось просторней, чем ей, а собираться предпочитали у Катюши, так здесь было тепло и радушно. Даже ее мама, если случалось раньше вернуться с дежурства, появлялась незаметно и растворялась среди нас, подпевала, когда мы затягивали какую-нибудь песню, подсаживалась играть в лото, только не танцевала под заведенный до металлического скрежета патефон модную тогда линду. Но чаще всего она принималась угощать нас чаем или квасом, по части которого была большая мастерица.

Однажды Шурочка, Катина соседка, притащила старый прабабушкин флирт, мы смеялись, разглядывая пожелтевшие открытки с виньетками и вычурными жеманными фразами. А потом полушутливо, не без иронии и скрытого смысла один или два вечера обменивались ими, поглядывая со стороны, какой эффект это произведет.