Роман Левин - За неимением гербовой печати

— Хорошие у твоего отца товарищи, — восхищается Феоктистов.

— Ничего, — хорошие, — соглашаюсь я. — Если бы не они, ничего бы у меня не вышло.

— Ты ешь, не болтай, — останавливает Файзулин.

— И вы ешьте, — приглашаю я еще раз.

— За нас не беспокойся, не пропадем, — отхлебывая чай, спокойно говорит Феоктистов.

Он смотрит на меня в упор, и усталые глаза его серьезны и озабочены.

Посадку объявляют неожиданно. Подхватив вещи, одними из первых устремляемся на перрон. Впереди маленький, быстрый Файзулин, за ним высокий сутулый Феоктистов.

В полумраке нескончаемого перрона шарканье подошв, напряженное дыхание людей, время от времени окликающих друг друга. Никакой, привычной в этих случаях суеты. Посадка проходит на редкость молчаливо и сдержанно.

Мы идем в конец неосвещенного состава, угрюмого и длинного. Его только что подали к платформе.

Наконец поднимаемся в тамбур, протискиваемся по узкому проходу еще пустого вагона.

— Ты полезай наверх и устраивайся там, — приказывает Феоктистов, — а мы здесь будем.

Растянувшись на верхней полке, я наблюдаю, как вагон наполняется людьми. Они рассовывают по углам вещи, располагаются сами, а из тамбура все напирают и напирают. Трудно представить, где и как они поместятся. Счастливцы, которым, как и мне, досталась верхняя полка, сразу снимают обувь, и одуряющая вонь несвежих носков и портянок плывет по вагону.

— Хоть бы окно открыли, что ли, — слышится снизу чей-то голос. — Духота-то какая.

Феоктистов продевает длинные пальцы под брезентовые петли на рамах, дергает, но окно не поддается.

— Ты приподними, приподними его сперва, а потом на себя, — советует кто-то.

— Вы что, зачем окно отворяете, — испуганно вскрикивает пожилая женщина, — говорят, жулики здесь орудуют, чемоданы из окон железными крючьями вытаскивают.

— А у нас, гражданочка, чемоданов нет, — насмешливо говорит молоденький военный с голубыми погонами и помогает Феоктистову открыть окно.

Поезд дважды дергает так сильно, что я едва не падаю с полки, и медленно, не спеша движется мимо платформы. Кто-то еще пытается прыгнуть на ходу, кто-то машет рукой, сухо скрипят деревянные переборки в вагоне, колеса постукивают на стыках.

Ночь проходит сумбурно, в лихорадочной полудреме перегонов, в частых и продолжительных стоянках на маленьких станциях. То и дело просыпаюсь от визгливого скрипа тормозов и внезапных толчков, когда поезд трогается с места. От этого ночь кажется бесконечной.

Под утро становится прохладно. Накрываюсь с головой кожушком, и, угревшись, засыпаю, на этот раз настолько крепко, что, когда открываю глаза, солнце светит уже вовсю. «Станция «Муром», — читаю на проплывающем мимо окон кирпичном здании. Поезд только что тронулся, и я не знаю, сколько мы здесь простояли. На этот раз почему-то все обошлось без рывка, то ли паровоз подцепили другой, то ли машинисты оказались поаккуратней.

Интересно, уж не тот ли это Муром, откуда Илья Муромец вышел, думаю я, припоминая когда-то вычитанные или слышанные слова: «Из того ли-то из города из Мурома, из того села да с Карачарова». Должно быть, так оно и есть, но при чем здесь село Карачарово? Хотя, впрочем, вначале он мог жить в селе, а потом переехать в город. Поезд энергично набирает скорость, а я, немного очумев от сна под душным кожушком, лежу и вспоминаю былины про Илью Муромца и про других богатырей. Помню, на одном из уроков в третьем классе учительница читала нам о том, как дрался Муромец с Соловьем-разбойником и с Идолищем поганым, она сказала, что под Идолищем надо подразумевать татаро-монголов и всех прочих иноземцев, нападавших на нашу Родину. Именно этого я тогда никак не мог представить, чтобы в одном лице воплотилось все многотысячное войско наших врагов. Значительно лучше воспринимались фильмы «Александр Невский», или «Богдан Хмельницкий», которые шли тогда, в которых было все конкретно, а не символически.

Во время войны совсем мало читал, хотя две книги помню. Я их почти наизусть выучил, потому что они были для меня не просто книгами, а чем-то большим, они были для меня той жизнью, которую у нас отняли фашисты и которая существовала им назло.

Первую книгу нашел в июле сорок первого в доме Василисы Адамовны, которая приютила нас. Это был «Разгром» А. Фадеева. Книга была мне не по возрасту. Не будь войны, я бы дорос до нее лет через шесть, не раньше. Но наше возмужание не выбирает ни времени, ни места.

Забравшись в закут между голубятней и дровяником, я читал книгу и не знал, что в это субботнее утро немцы организовали первую облаву. На перекрестках стояли крытые «ганомаги» и «оппели», куда бросали задержанных. Патрули обходили улицы, врывались в дома. Фельджандармов заметил в последнюю минуту, когда они входили во двор. На груди зловеще поблескивали металлические бляхи. Скорей инстинктивно, чем осознанно, сунул книгу под бревна. Не знаю, что бы сделали с ней немцы, если бы она попала им на глаза. Мне просто хотелось ее дочитать. И вообще я был рад, что хоть что-нибудь уберег от них, растоптавших все, что можно растоптать.

Вторую книгу, сборник материалов первой сессии Верховного Совета СССР 1938 года, обнаружил у Ядвиги.

В тот вечер, когда Ядвига меня вызволила из полиции, она приказала Мариану, чтобы он отвел меня домой. Дом этот был не там, где она служила экономкой и где постоянно находилась, а на другой улице.

В полной отрешенности лежал я на клеенчатом диване, укутавшись одеялом. В давно не топленной комнате было прохладно, пахло пыльными гардинами и старыми духами, которыми когда-то пользовалась Ядвига. Земля в кадке из-под фикуса потрескалась. Большие глянцевые листья начали желтеть. Томясь от одиночества, порылся на этажерке, в надежде найти что-нибудь интересное для себя. Но оказалось, что все книги здесь польские. Лишь в самом низу среди узоров для вышивания и старых журналов была одна русская — «Материалы сессии Верховного Совета». Как она попала сюда, трудно сказать. Я зачитался ею, как самой захватывающей приключенческой повестью; интересно было все: и речи депутатов, и резолюции, и указы. Я дышал воздухом того мира, который знал с детства, минутами мне казалось: то, что произошло с нами — страшный сон, сто́ит только проснуться, и все будет по-прежнему — и Дворец пионеров, и школа, и отец с мамой — живые и заботливые.

Книги, книги… Как мало я их прочитал до этого и как много потом. Но никогда не забыть мне те две, что были прочитаны летом сорок первого и осенью сорок второго.

На нижней полке подо мной негромко разговаривают. Из всех голосов узнаю только голос Файзулина. Мне нравится мягкая, округлая его речь, с не слишком выраженным, но вместе с тем отчетливым татарским акцентом.