Роман Левин - За неимением гербовой печати

Я решаю, что должен идти в воинский зал, раз у меня воинский билет. Хотя никто этого не соблюдает, по всем залам гражданские и военные вместе. Многие едут с семьями и садятся там, где нашлось место. Приглядев себе свободный уголок, я пристраиваюсь подле двух немолодых солдат на огромном деревянном диване с высокой, как стена, спинкой. По сути это и есть стена, так как людей, сидящих по другую сторону, не видно. В зале царит тяжелый приторно-кислый запах пота, смазанной дегтем кирзы, чеснока и махорки. К тому же где-то по соседству туалет.

Разбросав по кафельному полу опилки, старушка-уборщица сгребает их в одну кучу шваброй, время от времени прося сидящих на пути подвинуться. До нашего дивана ей еще далеко, и солдаты, около которых я присел, заняты беседой.

Рассказывает высокий с гладко выбритым спокойным лицом древнего римлянина. Сходство это придает наголо остриженная голова, на которой начали отрастать волосы. Рассказывая, он проводит большой ладонью по серебристому ежику, и на лбу его, высоком и продолговатом, собираются морщины.

Мне не совсем понятно, о чем речь, так как я не слыхал сначала. Понятно только, что про войну.

— Значит, тебя подчистую? — спрашивает круглолицый.

— Отвоевал сержант Феоктистов, — угрюмо говорит о самом себе высокий, — куда теперь с таким здоровьем, только домой к бабе.

— Твоя фамилия Феоктистов, — приветливо, мягко говорит круглолицый, — моя Файзулин — вот и познакомились. А то как-то получается нехорошо, вместе ехать нам, а не знакомы.

— Тоже верно, — соглашается Феоктистов, — всегда перво-наперво знакомиться надо. Бывает, вовремя не поинтересуешься, а потом и не знаешь, как вспомнить человека, каким именем. Всех, конечно, не упомнить, но есть такие, кого при любых обстоятельствах в памяти держать надо. У нас в санбате сестрица была, еще до того, как в госпиталь меня отправили, молиться я на нее должен, выходила меня, а я, представь, имя ее забыл. Потом какие врачи, сестры в госпитале были — помню, а ее имя, хоть ты что, начисто вышибло.

— Почему не напишешь? Можно написать туда, — сверкает быстрыми глазами Файзулин.

— Где искать санбат этот? Если бы госпиталь, другое дело. А в санбат сегодня поступил, завтра отправили. Меня дольше подержали, потому что контузия сильная была и везти нельзя.

— Ты в каком городе лежал в госпитале?

— В разных приходилось, и в Харькове, и во Владимире.

— Я тоже в Харькове лежал, — еще больше оживляется Файзулин.

— Голодно там было. Принесут обед, а порция воробьиная, вся к крышке прилипала.

— Точно говоришь, — соглашается Файзулин. — Город разрушен, в палатах стекла выбиты, ветер так и гуляет. Шибко мерзли в марте, пока солнышко не пригрело.

— Стало быть и ты, Файзулин, подчистую?

— Какое там подчистую. На десять суток после госпиталя отпустили. Повидаю своих, и обратно.

Лицо Феоктистова внезапно становится землистым и каким-то отсутствующим. Он откидывается на спинку дивана и закрывает глаза.

Файзулин, ничего не понимая, беспокойно смотрит на соседа.

— Сейчас пройдет, — спустя некоторое время тихо, как бы про себя, произносит Феоктистов. — После контузии с головой плохо, вроде кто-то в мозгах копается. Жить в эти минуты не хочется. Если бы не голова, повоевал бы еще. Совсем немного осталось до конца.

Мне не ясно, к чему относится это «немного» и что он хочет сказать этим.

Увидав, что Феоктистову стало лучше, Файзулин достает котелок.

— Схожу за кипятком, я, понимаешь, чай люблю. У нас в Казани чай десять раз на день пьют.

Пока солдаты разговаривали и пока Файзулин ходит за кипятком, уборщица с противоположного конца зала совсем приблизилась к нам. Она нагребла целую гору опилок. Влажные опилки налипли на ее черный фартук и косынку.

— Придется и нам перебираться, — глянув в мою сторону, говорит Феоктистов.

— Зови родителей, перебираться будем, а то потом не найдут тебя.

— Я без родителей.

— Ух ты батюшки, а я думал, оставили тебя вещи караулить, а сами ушли.

— И вещей нет никаких, вот всё.

— Сам, значит, путешествуешь?

— Один.

— И далеко путь держишь?

— В Казань.

— Попутчик стало быть. Билет-то имеешь уже?

— Да, на восемьдесят восьмой, Новосибирский.

— Точно, и у нас на этот поезд. Вместе поедем.

— Поедем, — соглашаюсь я. — Вместе всегда веселей, — вспоминаю слова капитана Парадзе.

— Это верно. Одному ехать — и дорога долга, говорят у нас.

— Где у вас?

— На Алтае.

— Так далеко вы живете?

— Порядочно. До Новосибирска, а там еще пересадка и еще потом в Барнауле. В общем, дней десять добираться. Сам откуда едешь?

— Из Белоруссии. У меня отец отыскался, я думал, что он погиб, а оказывается жив.

— Так вы бы с мамкой ему написали, он бы к вам приехал.

— Не так всё, маму у меня немцы убили, а что отец жив, я только узнал.

Возвращается Файзулин, бережно неся котелок с кипятком, переступает через опилки. Нам так и не пришлось переходить на другое место: уборщица куда-то ушла, бросив работу.

— Будем чаевничать, — весело и деловито говорит Файзулин. — Кипяток у нас есть, сейчас мы его заварим.

Судя по всему, он неунывающий и к тому же хозяйственный человек. С таким в дороге одно удовольствие.

— А у нас тут еще попутчик объявился, — представляет меня Феоктистов, — как и ты, в Казань едет.

Файзулин рассматривает меня. Абсолютно круглое лицо с прищуренными глазами и черной челкой полно откровенного интереса и расположения.

— Сам без родителей из Белоруссии едет, — повторяет Феоктистов то, что узнал от меня. — А мы его до Казани доставить должны.

— Билета, что ли, нет? — гадает Файзулин.

— Почему нет, — обижаюсь я, — вот у меня билет.

— Не в том дело, — говорит Феоктистов, — просто я имею в виду, чтобы с нами парень ехал.

— Это само собой, — охотно поддакивает Файзулин.

Он развязывает марлевую тряпицу и, взяв несколько щепоток чая, бросает в котелок, аккуратно стряхивает с пальцев все до последней крошки. Вода в котелке начинает желтеть, и чаинки одна за другой погружаются на дно. Выждав, пока они все осядут, Файзулин разливает кипяток по кружкам. Одну кружку приходится занять у соседей.

Только теперь чувствую, как я голоден. По дороге с аэродрома успел малость перехватить в машине, и сейчас, расстегнув подсумок, с жадностью набрасываюсь на еду.

— Ого, да у тебя целый гастроном, — удивляется Файзулин.

— Вы ешьте тоже, угощайтесь, — приглашаю я, — это мне в Минске и в Кобрине выдали. А я ничего не ел со вчерашнего дня. Боялся, в самолете плохо будет.

— Ты и на самолете летел? — спрашивает Феоктистов.

— Из Минска на самолете, — набив полный рот, с трудом объясняю я, — это все товарищи отца устроили.