Роман Левин - За неимением гербовой печати

Как выясняется, плащ не преувеличивал, а скорей скрадывал могучую его фигуру. Офицерский китель настолько плотно облегает его, что, кажется, затрещит по всем швам, поведи он как следует плечами или расправь пошире грудь с двумя рядами медалей.

При упоминании о полете у меня сосет под ложечкой. Может быть, это потому, что я не ел. На сей счет у меня твердое решение. Стараясь прогнать мысли, что мне будет неважно в воздухе, я против воли все-таки ожидаю худшего и внутренне даже примирился с этим.

— Давайте сюда груз, — кричат у самолета.

Несколько человек вместе с Олейником переносят тюки и ящики. Поднимают их по металлической стремянке, приставленной к овальной дверце.

Из дома, в котором скрылся Артюхин, появляются летчики, одетые точно в такие же куртки, как у него. Я даже сразу не могу определить, кто из них Артюхин. Они не спеша идут по летному полю, о чем-то беседуя между собой. Большие планшеты на длинных ремешках свисают с плеч до земли. Судя по всему, Артюхин с ними со всеми хорошо знаком. Остановившись у самолета, он еще что-то говорит им, и они весело смеются.

Потом летчики поднимаются по стремянке в самолет, а один из них остается на земле и проверяет документы у тех, кто должен лететь. Образуется что-то вроде очереди. Я стою в стороне, не зная, как мне быть.

— Чего тушуешься, иди садись, — приблизившись ко мне, спокойно говорит Артюхин и легко подталкивает меня в спину, — вон Олейник, рядом с ним и становись.

Когда подходит моя очередь предъявлять документы, Артюхин кивает летчику, и тот ни о чем не спросив, пропускает меня в самолет.

Только здесь, устроившись подле Олейника на откидном сиденье, я вспоминаю, что даже не простился с Артюхиным, не поблагодарил за все. Гляжу в окошко, но крыло заслоняет то место, где он стоит.

Воспользовавшись небольшой заминкой, вызванной тем, что нескольким офицерам не хватило места и они продолжают осаждать летчика у входа, я быстро оказываюсь у двери и выглядываю наружу.

Артюхин стоит одиноко в стороне, увидав меня, приветливо улыбается и машет рукой.

— Садись на место и сиди, — сердито приказывает за моей спиной Олейник. — А то разбегался. Нечего мозолить людям глаза, видишь, и так не всех берут.

Ожидание полета было настолько томительным и тревожным для меня, что сам взлет прошел как-то незаметно.

Прогрев моторы, самолет пробежал по полю и легко оторвался от земли. То, что мы в воздухе, я ощутил только спустя несколько мгновений, когда машина плавно качнулась из стороны в сторону и пол под ногами стал зыбким. Странно, но я совсем не испытываю того неприятного чувства, которого ожидал. Я обрадован, что с самого начала все идет так хорошо.

Осторожно, как это бывает, когда, подойдя к краю скалы, бросают робкий взгляд в пропасть или, перегнувшись через борт, смотрят в пучину, я заглядываю в окно. И то, что вижу, поражает неимоверно. Там, где разошлись облака, сквозь прозрачную бесцветность воздуха, как бы вмерзшая в голубоватый лед, четко вырисовывается земля. Кажется невероятным, как этот самолет, такой громоздкий, почти неподвижно висит над головокружительной пустотой, где в глубине, словно в кристально чистом водоеме, до мельчайших подробностей просматривается каждая песчинка.

Земля… Она перед нами как на ладони, открытая и незащищенная. Я бы не отрывался от окна, если бы не приходилось все время поворачивать голову. Мы летим на грузовом самолете, салон забит грузом, а откидные металлические сиденья, как в «студебеккере», расположены вдоль стен так, что окна оказываются за спиной.

К тому же с тревогой замечаю, что меня начинает подташнивать. Сперва почти незаметно, едва-едва, а потом все более ощутимо. От томительно-приторного запаха разогретого алюминия кружится голова. Когда самолет оседает, проваливаясь в воздушные ямы, мне становится совсем скверно. Пустой желудок, в котором со вчерашнего дня не было ни крошки, как бы подкатывается к самому горлу. От благодушного настроения с начала полета не остается и следа. Пытаюсь чем-то отвлечься, но все настойчивей думаю об одном: когда это кончится.

— Укачало? — видя, что я присмирел, спрашивает Олейник. — На вот чуток попей.

Он протягивает мне флягу, от которой я отстраняюсь.

— Чего воротишь голову, вода это.

— Не хочу ничего, — через силу выговариваю я.

— Да, видно не подходит тебе летать, — сочувственно говорит Олейник. — Но ты потерпи, потерпи, все же быстрей, чем машиной. И пуговку на вороте расстегни, дышать будет легче.

Он помогает мне ослабить воротник.

— Ух ты, батюшки, взмок-то как, с чего это тебя в пот шибануло.

Я чувствую, как с каждым новым оседанием самолета пот ручьем стекает у меня по спине.

В какую-то минуту, когда терпеть становится невмоготу, я на подгибающихся ватных ногах, пробираюсь через завалы груза к маленькой дверце в конце салона. Дверь то отдаляясь, то приближаясь, пляшет перед глазами, и я все никак не могу до нее добраться. С самого начала полета в нее никто не входил, и она оказывается заваленной тюками до половины.

Самому мне тюки не оттащить, да и не к чему. Все кружится передо мной, плывет — пассажиры вдоль стен, груз и маленькая дверца, весь салон, как стремительная карусель.

Уткнувшись лицом в пыльную мешковину, я ложусь на тюки с облегчением и, зажмурив глаза, лежу в полузабытьи тихо и блаженно.

— Сынок, сынок, — тормошит меня подошедший Олейник, — что с тобой, жив ли? Вот несчастье на мою голову. Надо же такое.

Тревожный голос старшины кажется мне далеким и глухим, как во сне. Я хочу ответить, но лень пошевелить языком. Мне нравится молча лежать на тюках, и, если бы никто не донимал, я бы даже уснул и, возможно, не чувствовал головокружения и тошноты.

— Все нормально. Я полежу здесь немного, мне так лучше, — тихо прошу Олейника.

Пытаясь разобрать, что я бормочу, старшина склоняется низко надо мной.

— Если тебе так удобно, лежи, — соглашается он и отходит в сторону.

Монотонно, настойчиво гудят моторы, их настырный гул обступает со всех сторон, но не утомляет, а скорей успокаивает и убаюкивает.

Стыдно признаться, но свой первый в жизни полет я почти весь проспал.

Просыпаюсь от внезапного толчка. Весь самолет сотрясает мелкая дрожь, дребезжат стекла, скрипит обшивка. После мягкого покачивания это напоминает езду в телеге по разбитой дороге.

— Прилетели, — слышу голос Олейника. — Как чувствуешь себя, герой?

— Так быстро прилетели?

— Чего же быстро, часика полтора поспал. Мучался, мучался и уснул. И правильно сделал, раз самолет не по тебе.

Несмотря на то, что Олейник одобряет мои действия, я чувствую себя немного пристыженным и виноватым.