Роман Левин - За неимением гербовой печати

Людей, спешащих через проходную, становится меньше, все реже скрипят двери. Но Каганова по-прежнему нет. Омелин тоже не появляется. Я не мог их прозевать, да и они бы меня увидели.

Становится совсем тихо, или мне так кажется от того, что засыпаю, откинувшись на спинку стула. Как в тумане где-то далеко-далеко слышу нарастающий гул, скороговорку зениток и два или три приглушенных взрыва тоже далеких и неотчетливых. Я не могу сообразить снится мне или это происходит на самом деле. Потом гаснет свет. Сомкнутые веки чувствительны, а слух притуплен — тревожные голоса и торопливые шаги рядом смазаны и так же смутны, как далекий гул. Белым светом вспыхивают карбидные лампы. Кто-то тормошит меня. Открываю глаза, узнаю Каганова.

— Пойдем, — склонившись надо мной, тихо и ласково говорит он, — уморил тебя совсем.

— А парень-то ваш, товарищ полковник, весь налет так и проспал, — смеется дежурный.

— Я все слышал, — хрипло возражаю я.

— И продолжал, как ни в чем не бывало спать?

— Он у нас привычный, — говорит Каганов.

…Подсвечивая фонариком, идем с Кагановым по коридорам. В кабинете он укладывает меня на диван. Затем выключает вновь появившийся свет, оставляя только настольную лампу.

— Спи, — говорит Каганов, присаживаясь к столу. — Измучился, ожидая меня. Я думал, успею к девяти, а меня по ВЧ вызвали.

С того места, где я лежу, не видно его лица, только бобрик волос. Когда я пробую повернуться, пружины в диване выпирают и давят сквозь потертую клеенку. При этом они гудят, как басовые струны в старом рояле.

— Омелин тебе все оформил? — чувствуя, что я не сплю, спрашивает Каганов.

— Да, я смогу завтра ехать.

— Погоди, тут возможно кое-что удастся организовать для тебя.

— О чем это вы? — не понимаю я.

— Спи, завтра узнаешь.

Уж не думают ли меня здесь задержать, как в Кобрине. Это ни к чему. Завтра во что бы то ни стало надо уехать. Лежу и терзаюсь сомнениями. Еще недавно смертельно хотелось спать, а теперь сон совершенно перебился.

Потом мысли уносят меня далеко, далеко. Мне кажется, что я уже в дороге, вагон покачивает, стучат колеса и зеленый абажур настольной лампы маячит впереди, как семафор.

Просыпаюсь от приглушенных голосов, звучащих рядом. Беседующие между собой люди стараются говорить полушепотом, но это у них не очень получается, моментами фразы прорываются громко и отчетливо. Наверное, они говорят тихо, чтобы меня не разбудить, думаю я. В комнате уже светло, настольная лампа погашена. Со сна я никак не могу сообразить, уходил Каганов домой или нет. Кроме полковника в кабинете еще два человека. Один из них Омелин. Открыв глаза, я узнаю около окна его узкоплечую фигуру.

Другой, в кожаной куртке, сидит ко мне спиной. Разговор, кажется, идет обо мне. Непонятно только, при чем здесь Севастопольский авиаполк, о котором упоминает этот в кожанке.

— Где он будет искать твоего Басова? — спрашивает Каганов.

— Я записку черкну, — повернувшись ко мне в полуоборот, отчетливо говорит человек в кожанке. — Басов отличный парень, он все устроит.

— На худой конец поедет поездом из Москвы, — говорит Омелин, — проездное требование у него есть. Там уже никакой пересадки, раз Смоленск отпадает.

— Я за него спокоен, — говорит Каганов приглушенно, — просто, чтобы не мотался зря.

— Совсем взрослый парень, мы с ним вчера беседовали, когда обедать ходили, — говорит Омелин.

— Взрослый-то взрослый, а все равно ребенок, — сокрушается Каганов. — Ночью пришел на проходную, а он прямо на стуле уснул.

Человек в кожанке подходит к окну; спереди вся куртка его перечеркнута блестящими змейками. Их не менее четырех на карманах и одна большая, вертикальная сверху до низу.

— Пасмурно, — глянув в окно, говорит он. — Улетят ли сегодня?!

Когда он говорит, во рту поблескивает целый ряд металлических зубов, и это тоже похоже на застежку-молнию.

— Наверное, пора его будить, — говорит Омелин.

— Рано еще, — возражает Каганов, — пусть поспит.

Я ворочаюсь на диване, подчеркнуто шумно, давая знать, что не сплю уже.

— Проснулся? — говорит Каганов, подходя и садясь на диван, — отлично, что проснулся. Сейчас на аэродром с Артюхиным поедешь.

— Почему на аэродром? — хрипло интересуюсь я.

— Полетишь до Москвы самолетом, генерал распорядился тебя отправить.

Каганов смотрит на меня, улыбается, стараясь угадать, доволен ли я. Наверное, он это имел в виду, когда ночью намекал мне на что-то. И все-таки для меня это полная неожиданность, лететь самолетом, такое мне и не снилось.

Сперва меня охватывает робость, нет, не от страха, а от неизвестности и непривычности того, что предстоит. До войны мало кто летал на самолете, но те, что летали, рассказывали о впечатлениях по-разному, наверное в зависимости от того, как переносили полет. Как всякий мальчишка, я бы не отказался полетать на самолете, но почти наверняка знал, что мне будет скверно. Я плохо переносил даже карусель и качели. А уж на самолете подавно будет мутить.

— Вставай, — говорит Каганов, — сейчас позавтракаешь и в дорогу.

Натягивая сапоги, вспоминаю, что где-то слышал, будто перед полетом лучше всего не есть. Не знаю, с чем это связано, но кушать мне совсем не хочется. И мысли все уже вертятся вокруг этого непредвиденного обстоятельства.

Артюхин смотрит на меня с любопытством, словно догадывается, чем я озабочен. У него открытое лицо, прямой нос и подбородок с родинкой. Волосы пепельные от седины. Сперва кажется, что он совсем молодой, но потом, глядя на волосы и спокойные сосредоточенные глаза, понимаешь, что это не так. Молодит его, кроме всего прочего, еще и кожаная куртка и вся его коренастая спортивная фигура.

— На самолете не летал? — улыбается он.

— Не летал, — стараясь быть как можно более спокойным, говорю я.

— То-то вижу, забеспокоился. А ты не дрейфь, ничего страшного.

— Я ничего, — пытаюсь было отнекиваться, но понимаю, что это неестественно и признаюсь: — У меня, когда на карусели катаюсь, голова кружится.

— Аппарат вестибулярный слабый? — спрашивает Омелин.

— Я не знаю, что это.

— Это когда укачивает быстро на самолете или на пароходе, а кого и на машине даже.

— У меня маму здорово на машине укачивало, — вспоминаю я. — Она как-то с отцом приехала в Ворзель под Киевом, мы там с сестрой в лагере были, так маму еле в чувство привели…

— Настраивать себя на это не нужно, — говорит Артюхин. — И все будет отлично.

— Вы тоже полетите в Москву? — почему-то испытывая к нему расположение, доверительно спрашиваю я.

— Откуда ты взял?

— Это он меня так понял, — объясняет Каганов. — Я ведь сказал, что поедете вместе на аэродром.

— Я не полечу, — говорит Артюхин, — только провожу тебя и еще дам сейчас письмо к командиру эскадрильи Севастопольского авиаполка моему другу товарищу Басову. Возможно, он тебя от Москвы до Казани тоже самолетом отправит.