Роман Левин - За неимением гербовой печати

Расстегнув молнию на куртке, Артюхин садится к столу и, обмакнув перо в красные чернила, размашистым почерком что-то пишет на листке. То ли из-за плохой бумаги, то ли потому, что сильно нажимает, буквы под пером расплываются. То же получается на конверте. Второпях Артюхин сажает кляксу, и она моментально вспыхивает малиновым пятном. Это нимало его не смущает. Он вручает мне письмо.

— Возьми, а то на аэродроме забуду.

— Но у меня есть проездное требование до Казани.

— Ничего, авось пригодится и письмо, — говорит Артюхин.

Как я понял, письмо он написал не столько по необходимости, сколько от полноты душевной. Есть такие люди, всегда готовые помочь что-либо организовать, устроить. Иногда это серьезно и кстати, а иногда просто для пущей важности.

— Боюсь, как бы не вернулись обратно с аэродрома, — качает головой Артюхин. — Погоды нет.

— Все дни было солнце, а сегодня дождь, — говорю я.

И вспоминаю, как накануне наблюдал закат и тучи на горизонте, в которые опускалось солнце.

— Давай быстро перекуси чего-нибудь, — торопит Каганов, — сейчас машина будет.

— Не хочу есть.

— Как так не хочешь? Надо бы поесть, — настаивает он и берет сверток, который принес Омелин.

— Отцу привет передай, — спокойно говорит Каганов, — теперь ты его скоро увидишь. Письма не пишу, сам все расскажешь.

— Непременно расскажу, — благодарно киваю головой.

Нас ожидает маленькая тупоносая машина с поднятым брезентовым верхом. Мы садимся в нее с Артюхиным, а Каганов и Омелин остаются в подъезде, чтобы не мокнуть под дождем, и приветливо машут оттуда.

Капли дождя часто и гулко ударяют над нами по брезентовой крыше, и от этого в машине кажется уютно, как бывает в непогоду в палатке или шалаше.

Машина проезжает по мокрым улицам, разбрызгивая воду, стоящую в бесконечных выбоинах и рытвинах, выскакивает на шоссе. Фиолетово-синим блеском отсвечивает асфальт.

— Можешь не гнать так, — говорит Артюхин водителю, — все равно придется ожидать.

— Я привык быстро ездить, — говорит водитель, нехотя сбавляя скорость.

— Лихач, что ли?

— Зачем лихач, просто привык. Всегда давай, давай приказывают.

— Тише едешь — дальше будешь, — вспоминает Артюхин.

— Смотря когда, — сосредоточенно глядя вперед, роняет водитель и, круто взяв влево, обходит несколько военных грузовиков.

Теперь перед нами совершенно пустынная дорога. На повороте у обочины перевернутые телеги с отброшенными в сторону колесами. Справа по ходу сожженная до основания деревенька.

Я сижу на заднем сиденье и гляжу из-за спины Артюхина. Дождь, кажется, прекратился, и капли дождя быстро просыхают на ветровом стекле, оставляя мутные пятна.

— Что-то ты приумолк? — повернувшись ко мне, спрашивает Артюхин. — Наверное все размышляешь, как будешь лететь.

— Нет, просто смотрю.

— А тебе везет, чего доброго, и распогодится.

— Мы на каком самолете полетим? — спрашиваю у Артюхина.

— На самом лучшем, — улыбается Артюхин. — Скоро увидишь.

Машина сворачивает с шоссе и по легкому настилу переваливает через заболоченную канаву, взбирается на пригорок. Перед глазами открывается просторное поле, обрамленное по краям лесом, поросшее стелющейся по земле травой. Почва, потрескавшаяся в зной, сейчас жадно вбирает влагу, сморщенные листочки на длинных стеблях распрямляются.

Это и есть аэродром. Если бы не стайка самолетов на краю поля да не радиоантенны над приземистым бараком аэродромной службы, да не шест с полосатым мешком, реющим на ветру, поле можно было бы принять за обыкновенный выгон для скота.

Самолеты по большей части маленькие, легкие, похожие на этажерки. Крылья одно над другим и высоко задранные тупые носы. Только один, выкрашенный в темно-зеленый цвет, почти растворившийся на фоне далекого леса, — побольше. У него два мотора, широкий размах крыльев и ряд окошечек по фюзеляжу.

Видя, что смотрю на этот самолет, Артюхин подмигивает.

— Что, нравится машина?

— Ничего самолет, — говорю я.

— Вот на нем полетишь, «Дуглас» называется. Не видал раньше?

Мы пересекаем поле наискосок и подъезжаем прямо к одинокому дому с антеннами. На скамеечке около дома сидят в ожидании военные в плащах и накидках. При нашем появлении один из них быстро встает и направляется к машине.

— Как дела, Олейник? — спрашивает подошедшего Артюхин. — Повезут авиаторы или нет?

— Кто его знает, — неопределенно отвечает тот. — Уже больше часа, как приехали и вот…

— А что говорит начальство?

— Сами видите, погода какая.

Откинув капюшон дождевика, он оглядывается вокруг, и на загорелой его шее напрягаются жилы.

— Должно распогодиться, — указывая на едва наметившийся просвет в тучах, говорит Артюхин.

— Пожалуй, — соглашается Олейник. — Вон и хозяева зашевелились.

Около самолета возятся люди в синих комбинезонах.

— Генерал справлялся насчет багажа, беспокоился, чтобы вовремя доставили. Кстати, где он у тебя?

— Порядок, можете не волноваться, — указывая на груду ящиков и перевязанных веревкой тюков, говорит Олейник, — все здесь, и не только наше.

— Тогда вот что, старшина, я тебе еще одну посылочку привез, живую, — улыбается Артюхин. — С тобой полетит сей отрок, присмотри за ним, будь любезен. И помоги пересадку в Москве сделать. Это тоже по распоряжению генерала и полковника Каганова.

Олейник смотрит на меня внимательно, словно старается запомнить как следует, чтобы не потерять по дороге. Грубоватое его лицо с поджатыми губами кажется непроницаемым.

— А как авиаторы, посадят его? Тут уже прикидывали, вроде лишние пассажиры получаются.

— Не беспокойся. Я останусь до отлета и все устрою, — говорит Артюхин и помогает мне вынуть вещи из машины.

— Располагайся пока здесь и Олейника держись, старшина у нас человек надежный, в обиду не даст.

Мне не ясно, почему непременно меня должны обидеть и от кого должен оберегать меня старшина. Но я уже привыкаю к манере Артюхина выражаться круто и действовать размашисто.

Оставив нас на поле, он уходит в дом, где помещаются аэродромные службы.

Я не знаю, о чем мне говорить с Олейником, и молча разглядываю его. Старшина широкоплеч и кряжист или кажется таким в своем дождевике. Дождя давно нет, и плащ можно было бы снять, но Олейник не замечает этого. Он нетороплив и спокоен в движениях. Из всех, какие у меня были попутчики, он кажется самым неразговорчивым и нелюбопытным. Просто стоит подле меня, не отходя ни на шаг. Вероятно, выполняя просьбу Артюхина, он уже начал опекать меня.

Растолкав клочковатые тучи, солнце, как ловкий пловец, выныривает в синем проеме неба. Согретая его лучами земля влажно парит.

— Полетим, — только теперь сбрасывая дождевик, уверенно произносит старшина.