Роман Левин - За неимением гербовой печати

Кладовщик осматривает меня, словно оценивает, какого внимания я заслуживаю и почему меня привел сам старший лейтенант.

— Ехать ему далеко, — уточняет Омелин, — нужно что-нибудь такое, чтобы не портилось.

Я протягиваю накладную, которую выписал Омелин.

Кладовщик, почти не взглянув на бумагу, кладет ее на стол и быстро скрывается в глубине подвала. Вскоре он возвращается и решительно выкладывает банки со свиной тушенкой, точно такие, как у Хрусталева, баночку сгущенного молока, две или три копченые селедки и несколько больших грудок сахара. Потом, что-то вспомнив, достает из ящика и добавляет плитку шоколада.

— Положить есть во что? — коротко интересуется он, как бы не допуская с нашей стороны никаких вопросов относительно того, что он дает, но про себя гордясь, что располагает таким богатством.

— Сумка осталась у Каганова, — как-то виновато объясняю я.

— Ладно, обойдемся, — говорит кладовщик и со знанием дела ловко заворачивает продукты в плотную бумагу, потом перевязывает бечевкой. Получается весьма объемистый пакет.

— И что бы мы без тебя делали, Матвей Прокофьевич, — почтительно говорит Омелин.

— Как же, сами говорите, парню ехать далече, — польщенный похвалой объясняет он. — Сам-то откуда будет?

— Его отец перед войной с полковником служил. А теперь к отцу едет, всю семью немцы расстреляли, один остался.

— Вот оно что? То-то гляжу, мальчонка в обмундировании военном, а он, значит, наш армейский сынок. Ну-ну, кому, как не нам, о нем позаботиться.

Стряхнув в одну сторону костяшки на счетах, кладовщик решительно сгребает все бумаги вместе и начинает работу сначала.

— Испортили тебе всю обедню, Матвей Прокофьевич, — говорит Омелин.

— Успеется, — машет рукой тот.

И провожает нас, пока мы идем из подвала, сухим, сердитым клацаньем счетов.

Столовая, куда попадаем через минуту, оказывается весьма уютным и опрятным помещением с двумя рядами столиков и белыми занавесками на окнах. Она чем-то напоминает довоенную спецторговскую столовую в Киеве на улице Розы Люксембург. Иногда по воскресеньям, когда маме не хотелось возиться с обедом, мы всей семьей отправлялись туда. Мне это очень нравилось, и всякое посещение столовой воспринималось как торжественное событие. К маминому удовольствию, я поедал здесь решительно все, даже то, что не ел дома.

Сбоку у дверей — старомодный умывальник с мраморной доской и зеркалом.

— Тонечка, вы нас накормите? — обращается Омелин к молоденькой официантке, которая убирает со столов грязную посуду.

Кроме нее в зале несколько офицеров, доедают обед.

— Что-то вы, товарищ старший лейтенант, сегодня с таким опозданием, — бросив кокетливый взгляд на Омелина, не без упрека говорит девушка.

— Дела, Тонечка, дела, — загадочно и неопределенно объясняет Омелин, уловив в ее голосе нотки личной заинтересованности и внимания.

— Всегда приходите вовремя, а сегодня дела, — прикусив розовую, пухлую губку, выговаривает Тонечка.

— Тем более, в порядке исключения, можно разок и накормить опоздавших.

— Какие вы все хорошие, когда сюда приходите.

Официантка ставит перед нами дымящиеся тарелки с супом. Едва уловимое позвякивание алюминиевых ложек кажется громким, отчетливым в опустевшем зале.

— Где-то вы себе такого сыночка нашли, товарищ старший лейтенант, — шутливо подначивает официантка.

— А что, плохой сыночек? — принимает вызов Омелин.

— Хороший, просто я не знала за вами такого.

— Вы, Тонечка, еще многого не знаете.

— У вас узнаешь, — снова надувая губки, говорит девушка.

Чтобы подчеркнуть, что я сам по себе и обедаю здесь на вполне законном основании, я выкладываю на стол талон.

Я понимаю, между Омелиным и Тонечкой идет веселая пикировка, которая очень нравится им обоим.

Уткнувшись в тарелку, доедаю принесенное официанткой и слушаю, о чем они говорят.

Уходя, Омелин напоминает Тонечке, что завтра в управлении новый фильм, если она хочет, он зайдет за ней.

На перекрестке, где развалины не заслоняют горизонта, можно видеть, как солнце погружается в сине-черное продолговатое напластование, похожее на далекий лес или горы. Говорят, солнце садящееся в тучи, к плохой погоде. Но, может, это не тучи, а сумеречный мираж на горизонте. Уже который день я в дороге, и ни одного дождя.

— Зайдем к нам в общежитие, — предлагает Омелин.

— Каганов сказал, чтобы я был в девять на проходной.

— До девяти еще далеко.

— Я лучше погуляю.

— Как хочешь, — соглашается Омелин. — Только далеко не заходи, а то заблудишься.

— Не заблужусь, — уверенно говорю я.

— Дай мне свой пакет, чтобы не таскаться. Я его принесу вечером полковнику.

Я отдаю сверток с продуктами и сворачиваю на соседнюю большую улицу. Она простерлась, прямая и длинная, как большая река. А справа и слева, как притоки, впадают в нее улочки поменьше. Здесь тоже сплошные развалины. Черными скалами вздымаются обгорелые стены, покосившиеся столбы с оборванными проводами, как сваи взорванного моста. Кое-где возятся люди, налаживая, что можно наладить.

Я иду по большой улице, и мне кажется, она разговаривает со мной, жалуется и причитает, как живое существо. Такого я еще не знал, такое испытываю впервые здесь в Минске. Я жалею этот город, как родного брата, который изнывает от ран.

Справа по склону деревья старого парка, плакучие ивы над рекой и дубы в глубине аллей. Между деревьями на дорожках и просто так на прогалинах военные грузовики и солдаты, сколачивающие деревянные бараки.

В сумерках возвращаюсь обратно. Набежавший ветер подхватывает серое облачко пепла, несет и развеивает его вдоль, по улице. Где-то во дворе дребезжит оборванная жесть. Я вздрагиваю от неожиданности и стою, затаив дыхание, пока до меня не доходит, что это такое.

Дежурного, который был утром в вестибюле, сменил другой, кудрявый парень в очках с металлической оправой. Он так же подтянут, на рукаве такая же красная повязка, вероятно они передают ее друг другу, когда сменяются с дежурства.

На этот раз мне долго не приходится объяснять, зачем я здесь, то ли он сообразительней утреннего сержанта, то ли Каганов, уходя, предупредил.

— Полковник еще не приходил, садись и жди.

Он пододвигает мне свой стул, а сам приносит из чулана под лестницей табурет. Но сидеть ему не приходится. Вскоре начинают идти офицеры. Тяжелая входная дверь почти не закрывается. Дежурный едва успевает заглядывать в пропуска. Проходя мимо, офицеры с любопытством глядят на меня, смирно примостившегося на стуле подле вахтера. Сперва и мне интересно следить за их лицами, мелькающими передо мной, как кадры в старом кино. У меня даже начинает кружится голова.