Роман Левин - За неимением гербовой печати

Мы почти не разговариваем. И вообще, сама ночевка в деревне остается в памяти чем-то безмолвным и мимолетным.

Нашего товарняка на полустанке не оказывается. Вместо него на путях стоит другой, не такой длинный, сплошь сформированный из теплушек. Мы недоуменно глядим на подмену, еще не ведая, как должны к ней отнестись. Вероятно, наш товарняк ушел перед рассветом, когда мы уснули, в противном случае мы бы это услышали даже в селе. Нет ничего более гулкого и тревожного, чем эхо ночных поездов.

— Отдохнули? — как ни в чем не бывало встречает нас старый обходчик.

— Что толку, поезд-то свой проспали, — укоряем неизвестно за что старика.

— Не беда, поедете этим. Скоро пойдет.

— Откуда поезд?

— Из Гомеля.

У вагонов тишина. Двери большинства из них плотно задвинуты. Люди спят. Но постепенно полустанок наполняется голосами и движением. Поросшее травой пространство между разбегающимися колеями становится похожим на деревенскую улицу. Люди несут воду, готовят завтрак. Дети, высыпав из вагонов, бегают по полотну. А паровоза все нет.

— Пешком уже можно было бы дойти до Минска, — ворчит капитан. — Каких-то семьдесят километров сутки едем.

— Сколько же тогда этот эшелон идет?

— Наверное, долго очень. Видишь, пассажиры уже привыкли к дороге. Живут как ни в чем не бывало и никуда не спешат.

Мы прогуливаемся с капитаном вдоль вагонов, и люди, занятые своими делами, не обращают на нас никакого внимания.

Женщина в расстегнутой на груди кофточке, пристроив на шатком табурете таз с водой, стирает белье. Ее широкие по-мужски плечи энергично движутся, и синий в горошек ситец прилипает к потной спине.

Капитан косит в ее сторону глаза, но я уже привык к его слабости и про себя улыбаюсь. Я в том возрасте, когда люди кое-что начинают понимать, но настолько робко и смутно, что сами не отдают себе отчета, что их тревожит.

К составу цепляют паровоз. Люди сбегаются к вагонам отовсюду. Паровоз протяжно гудит.

Поезд останавливается довольно далеко от станции на запасных путях. Мы долго бредем по шпалам, потом по насыпи среди хаоса покореженных стрелок, разрушенных будок, покосившихся семафоров. Кажется, из всего дорожного хозяйства уцелели или восстановлены две-три колеи, не более.

Когда через двадцать лет я приеду сюда вновь, и сойду на перроне Минского вокзала, и взгляну вокруг, я подумаю, что июль сорок четвертого мне приснился или, наоборот, то, что я вижу сейчас, — приснилось. Не может быть, чтобы на одном и том же месте все было настолько по-разному: и вокзал, и привокзальная площадь, и улицы, ведущие в город.

Но что я сравниваю?!

Передо мной никакого вокзала и никаких улиц, сплошные руины. Уже несколько дней, как освободили Минск, но такое впечатление, что руины еще дымятся.

Не помню, проводил ли меня капитан до места или мы расстались раньше, как только вышли от коменданта, куда капитан заходил отметить командировочное предписание.

— Мы неплохо попутешествовали, как считаешь, — подмигивая, говорит капитан.

— Ничего, — соглашаюсь я, понимая, что в его словах есть и доля иронии.

Я совсем не склонен абсолютно отрицательно оценивать нашу поездку. Во-первых, потому, что мы все-таки добрались до Минска, и еще потому, что капитан действительно оказался хорошим попутчиком.

— Я же говорил, что вдвоем ехать веселей, — вспоминает капитан.

Я начинаю понемногу привыкать к частым встречам и расставаниям в последние дни. Кажется, не так тягостно, как было раньше. Хотя еще одна зарубка на сердце. А сколько таких зарубок может поместиться на сердце, оно ведь совсем небольшое, человеческое сердце. Или только кажется, что небольшое, а на самом деле огромное, и с каждой новой зарубкой становится еще больше.

— Я бы с вами не возражал и дальше ехать.

— Ну что ты, генацвали, — душевно прорывается у капитана. — У тебя будут еще отличные попутчики.

Я что-то хочу сказать капитану, но не нахожу слов. Он тоже молчит.

На перекрестке, где мы стоим, — ни души. В городе вообще мало народа. Здесь только-только начинается жизнь. Из окрестных деревень возвращаются люди. Изредка по булыжнику громыхают телеги или тачки, груженные жалким скарбом. Напротив, у входа в сквер, деревянный павильончик парикмахерской с разбитой витриной и покачивающейся на единственном гвозде вывеской.

Глянув в сторону парикмахерской, капитан рефлекторно проводит ладонью по черной щетине, за одни сутки густо покрывшей щеки.

— Побриться бы надо. Начальство не любит, когда к нему в таком виде являются.

— Где же вы это сейчас сделаете?

— У меня все с собой, — похлопав по чемоданчику, говорит капитан.

— Вы сегодня уедете? — зачем-то спрашиваю я.

— Если ничего не изменится.

Чувство неизвестности и тревожного одиночества снова овладевает мной.

С этим обостренным чувством сомнения и надежды я и вхожу в большое серое здание, чудом уцелевшее среди обступивших со всех сторон руин.

Двери гулко хлопают за моей спиной. Тугие пружины притягивают их, и мне просто не под силу удержать дверь.

В просторном вестибюле против лестницы за столиком дежурный сержант, опрятный, подтянутый с красной повязкой на рукаве.

Стараясь быть точным, дабы избежать лишних вопросов, излагаю дежурному цель своего прихода.

— Полковник Каганов? — переспрашивает сержант, то ли неудовлетворенный моим объяснением, то ли стремясь убедиться, что правильно понял меня.

Изуродованная шрамом нижняя губа слегка обнажает зубы, придавая лицу нечто похожее на постоянную улыбку.

— Так для чего тебе полковник Каганов?

— Я же говорю, он до войны работал с моим отцом.

— Но это было до войны, а сейчас что? — никак не возьмет в толк дежурный.

— Он должен знать, где отец, — выходя из себя, растолковываю все сначала.

То ли он и впрямь ничего не может понять, то ли в порядке инициативы учинил мне бессмысленный допрос.

Наконец, сообразив, что дальше тянуть нельзя, дежурный заводит за пояс пальцы, расправляя складки на гимнастерке, и снимает телефонную трубку.

Номер, видимо, не отвечает. Убедившись, что никого в вестибюле кроме меня нет, сержант подходит к маленькой двери, ведущей во внутренний двор, заглядывает в нее, потом быстро возвращается к своему столику.

— Здесь твой Каганов, сейчас войдет.

Я видел полковника перед войной несколько раз. Однажды это было на вылазке, а потом у нас дома, когда отец получил медаль «XX-летия РККА». Узнаю ли я его сейчас?..

Гляжу на идущих офицеров. Который из них Каганов, я не знаю. О чем-то переговариваясь, они проходят мимо, но у самой лестницы останавливаются. И тогда, приблизившись к ним и выбрав того, который по моему предположению должен быть Кагановым, выпаливаю фразу, за которую краснею до сих пор.