Роман Левин - За неимением гербовой печати

— Ладно, как знаешь, — говорю я и возвращаюсь к капитану.

— Эх ты, кавалер, не мог уговорить девушку, — журит меня Парадзе. — Придется мне идти.

— Напрасно, она все равно не согласится.

— Ты в этом убежден? — распаляется капитан. — Наблюдай, как это делается.

Он встает, одергивает гимнастерку. Поправляет пилотку.

Вскоре он действительно возвращается с Лидой. Она очень смущается и отводит глаза. А капитан незаметно подмаргивает мне, дескать, видал, как надо.

Она не знает, как держать себя, чтобы не обидеть капитана и поскорей вернуться на перекресток.

— Тогда так, если спешишь, — говорит капитан. И достает из чемоданчика плитку шоколада в красивой обертке. — Прошу тебя возьми, мне будет приятно.

— Спасибо, — говорит девушка, не скрывая того, что шоколад ей нравится. — Теперь я пойду.

Солнце стоит еще высоко, но постепенно начинает клониться к закату.

На перекрестке, приближаясь к нам, появляются люди. И мы с интересом разглядываем их. Они обмундированы и вооружены как в большом историческом фильме о гражданской войне. Залихватски поскрипывает кожа поясов и портупей, увешанных самым разнокалиберным оружием от отечественных «ТТ» до громоздких парабеллумов и миниатюрных «вальтеров». Кое у кого с собой и автоматы. Оружия так много, что можно подумать, будто они только что захватили арсенал и унесли все его содержимое с собой.

Оказалось, это партизанские командиры, едущие в Минск для получения правительственных наград. У них отличное настроение, они смеются и шутят, а с воинственной внешностью еще не успели расстаться или специально сохранили ее вместе со своими бородами и усами для поездки в столицу.

Партизаны подтверждают, что от Пуховичей до Минска уже ходят поезда. Надо только добраться до Пуховичей. Дорога здесь скверная, машин почти не бывает. Можно ожидать до десятого пришествия.

— Что же вы советуете? — нерешительно спрашивает капитан.

— А ничего не советуем. Сейчас будет машина, поедете вместе с нами, — говорит чернявый дядя с лихо закрученными чапаевскими усами.

— Мы сюда по ошибке заехали, — признается капитан, — теперь вот сидим, не знаем как выбраться.

— С дороги что ли сбились?

— Не то, что с дороги, просто так получилось.

— У нас тут в Белоруссии легко заплутаться, — говорит усатый. — Уж на что с местностью знакомы, а и то бывает.

— Ну, чтобы партизаны дороги не нашли?! — сомневается капитан.

— Не скажите, — возражает усатый. — Я-то лично не местный житель. В начале войны выходил из окружения, так и застрял здесь. А у меня в отряде местные были, случалось и они путались.

— Семин, — окликает усатого кто-то из партизан, — что там с машиной? Ты договаривался?

— Все в порядке, — успокаивает усатый, — сейчас будет.

— Ты объяснил им, где будем ожидать.

— Ну и беспокойный же ты человек, Костя. Две минуты ждешь и уже волнуешься.

Машина подкатывает совсем не с той стороны, откуда ее ожидают. Все дружно, без разбора, лезут в кузов.

Такого дряхлого, потрепанного «газика» мне еще не приходилось встречать. От борта к борту переброшены две доски, служащие скамейками. Этого мало на всех, и люди пристраиваются кто как может, опираясь о кабину или держась друг за друга.

Обогнув поле, у кромки которого мы сидели, дорога устремляется в лес. Справа и слева сплошной стеной деревья. Дорога так узка, а деревья столь высоки и раскидисты, что почти сходятся над дорогой зеленым шатром. Порой кажется, что мы едем по дну глубокого ущелья, стены которого там, в перспективе, настолько сближаются, что неведомо, как сможем между ними проехать.

Местами лес прорежен или вырублен, и тогда кроме частокола стволов с темно-серой корой дубов и рыжей, шелушащейся корой сосен по краям затененных полян проступает бархатная зелень орешника, оранжевые, еще не вызревшие гроздья рябины. Засмотревшись, забываю приготовить себя к очередной колдобине, на которую то и дело натыкается машина. Тормоза отчаянно скрипят, борта расходятся в разные стороны, вот-вот рассыплются, но машина, как заговоренная, уже в который раз переползает через препятствия. В эти минуты важно как следует напрячь или расслабить мышцы и в момент толчка самортизировать, как это делают лыжники или прыгуны с трамплина.

Кроме естественных выбоин, дорога во многих местах перекопана канавами. Их так же, как завалы из бревен, сооружали партизаны.

— Немцы как к этим фортификациям относились? — спрашивает капитан у сидящего рядом партизана.

— Почти не лезли сюда. В сорок третьем году сунулись было с танками, да тут и с танками не особо пройдешь, хотя сел пожгли порядочно.

Усатый, покачивающийся рядом на своих кривоватых ногах, уточняет:

— Немец села жег, а люди в леса уходили, куда еще? Жили там и воевали. Это тебе, капитан, не как на фронте: тут передовая, там тыл. Здесь все вместе — и тыл, и передовая.

Капитан, конечно, все это отлично знает и не возражает усатому. Пусть будет так, как тот говорит, потому что действительно хлебнуть им в этих лесах пришлось побольше, чем солдатам на фронте. И людей сколько осталось навечно в них…

Словно в подтверждение на околице одного села уже неподалеку от Пуховичей мы угодили на страшную похоронную церемонию.

На просторном косогоре, под березами десятка два гробов с обезображенными трупами. Надрывно голосят женщины. Над мертвыми — черные косынки старух, осмысленные глаза ребятишек. Вся деревня здесь, возбужденная, горестная, скорбная. Поп высокий, сутулый, как засохшее дерево, в длинной до земли рясе готовится отпевать мертвых. И когда надтреснутым старческим голосом он произносит «вечная память…», это звучит вековым плачем и неизбывным страданием.

Машину нашу никто не замечает, людям не до нас. У них свое огромное горе. Мы проезжаем подальше и останавливаемся у одной из крайних хат.

Женщина с грудным ребенком на руках рассказывает, что в самые последние дни фашисты ворвались в село, схватили тех, кто под руку подвернулся, кто в лес убежать не успел, и увели на переезд. Заставили окопы там рыть, а потом заперли в товарном вагоне. Да так и бросили запертыми. Во время боя вагон загорелся, и люди в нем заживо сгорели. Даже опознать было невозможно.

Партизаны спрыгивают с грузовика и, сдернув шапки, идут к большой, просторной яме, вырытой под березами. Склонив головы, стоят тесной группой, а потом помогают опускать в могилу гробы: мужчин среди сельчан совсем мало. Когда появляется холм сырой, суглинистой земли, партизаны поднимают вверх оружие и троекратно недружно палят. Сухие щелчки пистолетных выстрелов чередуются с раскатистыми автоматными очередями. На прозрачные листья берез оседают белые облачка порохового дыма.