Роман Левин - За неимением гербовой печати

— Простите, товарищ капитан, — интересуется пожилой солдат с перебинтованной головой. Ему неловко поворачивать голову, и он только косит глаза в нашу сторону. — Вы тут про вино говорили, так вот меня интересует, его что, как первач гонят или по другому изготовляют?

Солдаты встречают вопрос хохотом. Особенно усердствуют двое, забравшихся в кузов вслед за нами и пристроившихся у заднего борта.

— Ну ты и темнота, папаша, — хриплым окающим баском замечает один из них.

— Темнота, — обижается солдат, — а что как у нас на Архангельщине вина не делают, я его только в лавке видел.

— Может, и не пил скажешь.

— Случалось, — без особого интереса говорит раненый.

— Ну и как? — не унимается, судя по всему, веселый парень.

— Жидковато, наподобие кваса, — простодушно отвечает раненый под общий смех.

Капитан тоже смеется со всеми, а потом, как бы урезонивая самого себя, примирительно говорит:

— Ну, чего разошлись, может человек и правда не знает, как получают самый древний напиток.

— Эх, браты, сейчас хотя бы этого кисленького, что ли, а то муторно, — вырывается у кого-то искренне.

— Вот видите, уже и разговоры нездоровые пошли, меня из-за вас того и гляди из машины высадят, — не без иронии говорит капитан, лукаво поглядывая в сторону женщины-военврача.

Она сидит внешне безучастная к тому, что говорят вокруг нее, сведя тонкие пальцы с сухой, вымытой до белизны кожей, как это бывает у прачек. Она привыкла находиться среди мужчин, знает, куда их может занести в разговоре, и умеет ничем не выдать своего присутствия. Кроме того, она уже не так молода, чтобы похихикивать по всякому поводу. Но еще весьма хороша собой. У нее теплые, задумчивые глаза, симпатичная ямочка на подбородке.

Время от времени она поправляет волосы, заколотые сзади в большой узел. Волос так много, что они не помещаются под беретом и приподнимают его сзади. Но в этом тоже что-то элегантно-строгое.

Слова капитана и лукавый взгляд, брошенный в ее сторону, внешне оставлены без внимания, хотя, безусловно, замечены ею. Иначе к чему же едва уловимая улыбка, тронувшая ее губы.

Конечно, разве может такой красивый и веселый человек, как капитан, не понравиться, думаю я, от души желая, чтобы она сказала капитану что-нибудь доброе и ласковое. Но женщина молчит.

Она обводит взглядом просторный кузов, обтянутый брезентовым тентом, который колеблется, когда шофер притормаживает на выбоинах и ухабах. Вероятно, он привык возить раненых, поэтому ведет машину аккуратно, не торопясь, чтобы не причинить им лишних мучений.

Нянчащий свою перебинтованную руку молоденький солдат мучительно покачивается из стороны в сторону. Ему становится все хуже и хуже. Боль настолько, видно, усилилась, что в его помутневших глазах сквозит полная отрешенность и равнодушие. Ему совершенно безразлично, о чем мы тут болтаем. Лицо посерело, вытянулось, а сам он весь как-то нахохлился, словно беззащитный птенец.

Женщина-военврач, исподволь наблюдавшая за парнем, подсаживается к нему поближе. Ее перемещение привлекает наше внимание, все умолкают в тревоге за раненого.

— Может, постелем ему и он ляжет, — в наступившей тишине советует капитан.

Но никто не реагирует на это, ожидая, что предпримет женщина.

— Ну что, милый, что, не можешь никак потерпеть, — повернувшись к парню в полуоборот, воркует она.

Потом обхватывает своими сухонькими, но цепкими пальцами запястье на его здоровой руке, как бы пытаясь удержать ускользающее биение пульса.

— Ну вот и хорошо, вот и хорошо, — сосредоточенно приговаривает она.

Я доволен, что женщина оказалась ласковой и доброй, как мне хотелось.

— Болит, доктор, — словно извиняясь, что не может удержаться, жалуется парень.

— Знаю, что болит, а ты потерпи, потерпи, скоро приедем на место, там тебе все и сделают.

Ворот гимнастерки слишком просторен для его худой мальчишеской шеи, и от этого она кажется еще тоньше.

Женщина подкладывает солдату под голову руку, а другой рукой стирает пот у него со лба. Со стороны кажется, что она его обнимает, открыто, не стесняясь никого.

— Потерпи, миленький, мы скоро приедем.

— Наверное, у меня гангрена начинается, — неожиданно отчетливо и спокойно говорит парень.

— Что ты, глупенький, говоришь такое. Тебе отлично все в санбате сделали.

— Нет, — упрямится парень, — мне не успели сменить повязку перед отправкой, и теперь что-то происходит.

— Успокойся, миленький, успокойся, я сейчас погляжу.

Солдат умолкает, а женщина тянется к сумке, которая лежит на скамейке, где она до этого сидела.

— Нет, нет мне этого не надо, — видя, что ему собираются сделать обезболивающий укол, протестует раненый, — вы лучше посмотрите, что у меня там.

— Что ты такое говоришь, — начинает терять терпение женщина, — ну как же я могу сделать здесь перевязку? Ты потерпи немного.

Мы еще не знаем, насколько в самом деле мучительна и нестерпима боль у парня. Когда через полчаса машина остановится и его, почти потерявшего сознание, вынесут и положат на плащ-палатке прямо на траве, и военврач сделает ему перевязку, мы поразимся, как он мог терпеть, откуда у него только силы брались.

Собственно, остановились в придорожном селении только ради него.

Село какое-то обшарпанное, нищее, выжженное солнцем и войной. Справа от дороги довольно просторная площадь, усеянная соломой и навозом, словно на этом месте стоял обоз. Посреди площади колодец с высоким деревянным срубом, а в стороне глинобитные сараи, не то конюшни, не то коровники с сорванными дверьми.

Машина свернула прямо к колодцу. Раненого парня отнесли еще чуть в сторону, где не так захламлено и под дикой грушей растет трава.

Женщина присела рядом, вытащила из санитарной сумки флакон со спиртом и, вылив на ладонь, словно воду, протерла руки. Потом, отыскав на забинтованной руке солдата узел, разорвала его и, аккуратно, придерживая раненую руку, стала разбинтовывать от запястья к локтю и выше. Парень был все так же бледен. Могло даже показаться, что он мертв, если бы время от времени из горла у него не вырывался стон, тихий и жалобный.

— Вам помочь? — спрашивает капитан военврача.

— Не надо, — говорит женщина, продолжая делать свое дело.

— Возможно ли в таких условиях? — тихо, чтобы никто не слыхал, спрашивает капитан.

— А что остается? — тоже вполголоса отвечает женщина.

Бинт уже почти весь снят, остается только отодрать пропитанную кровью марлю и вату.

Женщина извлекает из металлической коробки пинцет, протирает его в спирте и, подцепив краешек марлевой повязки, плавно и решительно отдирает ее.

То, что мы видим в следующее мгновенье, заставляет нас вздрогнуть. Осколок угодил в руку как раз на изгибе около локтя. И там в загноившейся ране с потемневшими краями копошатся крохотные червячки.