Роман Левин - За неимением гербовой печати

Конечно, если бы я был взрослей в то майское утро сорокового, я бы думал о другом и по-другому. Но, может быть, никогда я бы не запомнил этого посещения лучше и ярче. Когда мы вышли через противоположные двери из непривычного ступенчатого здания и не спеша зашагали мимо белых каменных трибун, на площади было так же прохладно и ветрено, как несколько минут назад. Но я, казалось, был другим, повзрослевшим.

…— Что задумался, ешь, — говорит Хрусталев, проворачивая в банке с тушенкой ножом и пододвигая ее ко мне поближе.

— А вы чего не едите?

— Ты на меня не обращай внимания, я еще пару капель мальвазии приму, — подмигивает водитель. — Может, и тебе накапать? Хотя, впрочем, ни к чему тебе, — спохватывается он, — молод еще приучаться.

Рассуждая таким образом, Хрусталев наливает в алюминиевую кружку спирт и затем, прищурив один глаз и убедившись, что уровень в кружке достаточный, закручивает флягу.

— Ну, будь здоров, корешок, и папашу чтоб тебе найти.

Втягивая ноздрями запах спирта и морща нос, Хрусталев подносит кружку к губам, но выпить не успевает: в углу, занавешенном брезентом, кто-то возится, сопит и покашливает. Вслед за этим из-за брезента показывается взлохмаченная голова и заспанное лицо Семы Липовецкого. Сплюснутый, как у боксера, нос и растопыренные уши не очень украшают его, но и не уродуют, просто делают лицо чуть плосковатым.

— Ну, у тебя и чутье, Сема, знал, когда проснуться! — оставляя кружку невыпитой, говорит Хрусталев.

Сема поправляет пилотку, проводит ладонью по лицу, как бы разглаживая кожу, на которой отпечатался во сне причудливый узор, точно оттиск автомобильных скатов на снегу.

— Попробуй тебя прозевать, Хрусталев, когда ты без НЗ не появляешься.

— Что же вы сами так неважно живете, — укоряет Хрусталев.

— Не говори, — соглашается Липовецкий, — завидовать нечему, манной каши здесь не варят…

— Сколько же тебе накапать натощак манной каши? — вновь берется за флягу Хрусталев.

— Что ты меня, интересно, спрашиваешь, как больного, — обижается Липовецкий.

— Ну как же, только глаза протер, и потом, дежурить тебе.

— Слушай, профессор, вы когда-нибудь бывали в Киеве? Не бывали? Так вот, когда будете в Киеве, спросите, кто такой Сема с Подола. Вам скажут, Сема с Подола — альфрейщик высший класс, и еще скажут, что Сему никогда не видели пьяным. Вам ясно, профессор, Сема с Подола альфрейщик, а не сапожник.

Произнося свою вдохновенную речь, Семен Липовецкий решительно подставляет кружку и, когда она наполняется до половины, удовлетворенно кивает головой.

— Может, кликнем твоего напарника? — спрашивает Хрусталев.

— Погоди, я его сменю, тогда, — говорит Липовецкий и одним махом опрокидывает в горло содержимое кружки.

Хрусталев выпивает тоже, но не так, как Семен, а медленно, цедя сквозь почти сомкнутые губы.

— Знаете, профессор, — закусывая кусочком хлеба, грустно говорит Липовецкий, — я, кажется, зря вас посылаю в Киев: вам не у кого будет спросить, кто такой Сема с Подола.

Облокотившись на руку, он смотрит куда-то в темноту. Алкоголь скорей омрачил, чем приободрил его.

— Вы не найдете в Киеве моих клиентов, профессор, их там нет. Рассуждали, какой колер положить, смотрели, чтобы стены перетер как следует. А перетирку у нас на Подоле было делать чистое наказание: дома старые, на стенках тонны краски всякой наляпаны. И кому это нужно было, черт побери.

— Людям нужно было, — говорит Хрусталев.

— Которых убили потом?

— Да нет же, клиентам твоим, которым квартиры отделывал, живым людям.

— Выходит, кончится война, люди снова будут привередничать, выбирая колер на стены?

— А как же! Точь-в-точь, как раньше.

— Мудрец ты, как я посмотрю, Хрусталев, рассуждаешь, — прищурившись, говорит Липовецкий.

— Чего тут рассуждать, все ясно, как божий день.

— Ясно-то ясно, остановка за малым — живым остаться надо.

— Кто-то останется, — мечтательно говорит Хрусталев.

— В том-то и дело, что кто-то, — недовольно ворчит Семен.

— Ну ты останешься. Тебя устраивает? — улыбается Хрусталев.

— Вот видишь, сам ни хрена не знаешь, а толкуешь.

— Что ты хочешь, чтобы я знал, как все будет? Кто живым останется? Так этого никто не знает. Знаю только, что кто-то останется, может, я останусь, может — ты. А может, ни меня, ни тебя. Вот он останется, — и Хрусталев кивает в мою сторону.

— Кто такой? — словно только теперь заметил меня, спрашивает Липовецкий.

— В Барановичи надо завтра отвезти пацана, — говорит Хрусталев, — обещал.

— Родители просили?

— Да нет, здесь другое дело, — говорит Хрусталев и не поясняет.

Наверное, они думают, что я ничего не слышу, мелькает тусклая дремотная мысль.

— Давай иди ложись, — говорит Хрусталев.

Он забирается на нары, за брезентовый полог, и возится там, готовя мне ночлег, простилая бушлат на скрипучие доски, укладывая вещмешок в изголовье.

Не знаю, когда проснулся Хрусталев и спал ли он вообще. Рядом на нарах посапывает солдат, который встретил нас, когда мы приехали. Его сменил Липовецкий поздно ночью, и теперь, на заре, он отсыпается, склонив набок голову, выпятив острый кадык, поросший щетиной.

Хрусталева застаю около машины. Доски, по которым скатывали бочки, еще приставлены к борту.

— Проснулся? — увидав меня, говорит Хрусталев. — Вот и хорошо. Давай, поехали, подброшу в Барановичи, пока старшего лейтенанта нет. А то будет голову морочить.

Слева, у въезда в город, прямое, строгое здание красного кирпича. Утреннее солнце бежит по его вытянутому карнизу. Само здание выглядит на редкость опрятным среди разрушений. Но подъехав ближе, убеждаемся: это тоже всего-навсего кирпичный скелет, абсолютно пустой изнутри. Дом так аккуратно горел, что не рухнула ни одна стена, не повредился ни один оконный проем. И теперь, поражая своей стройностью, он зловеще возвышается, как мертвое дерево с пустым стволом.

Петляя по улицам и переулкам, Хрусталев уверенно ведет машину. Вероятно, он знает, где контрольно-пропускной в Барановичах или ориентируется по многочисленным указателям, приколоченным вкривь и вкось к деревьям, телеграфным столбам и заборам.

— На КПП подойдешь к дежурному, скажешь — так мол и так, бумагу покажешь свою, — наставляет он меня, — и не тушуйся.

В кабине душно от разогретого мотора. О стекло бьется залетевшая сюда большая серая муха. Хрусталев приоткрывает левой рукой дверь, и муху сносит встречным ветром.

— Куда из Минска поедешь, неизвестно? — спрашивает Хрусталев.

— В Минске будет ясно, когда Каганова встречу.

— Ты вот что, будешь ехать, пристань к кому-нибудь из старослужащих, так надежней.

— Как получится, — говорю я неопределенно и чувствую, что еще немного, и мы расстанемся с ним.