Роман Левин - За неимением гербовой печати

— Будем останавливать, раз такое дело.

Машины и без того уже остановились, скопившись в большом количестве у моста, пока регулировщик толковал со мной. Шоферы волнуются.

— Хватит, ребята, шуметь, — как ни в чем не бывало, успокаивает их регулировщик, — сейчас поедете. Скажите только, кто из вас до Минска, тут паренька отправить надо.

Машин до Минска не оказывается. И я продолжаю стоять рядом с солдатом у въезда на мост. Порою косым взмахом флажка в сторону он останавливает грузовик и, подойдя к кабине, вполголоса разговаривает с водителем, справляется о маршруте. Отпустив машину, он возвращается ко мне.

— Понимаешь, какая штука, — ободряюще поясняет он. — Минск уже в глубоком тылу. Так что армейские склады передвинулись поближе сюда. Самое далекое, куда идут машины от фронта, это Барановичи. Может, поедешь до Барановичей, а там пересядешь? Это как раз полдороги.

— Я не знаю, вам виднее, — неопределенно отвечаю я.

— Хорошо, погоди. Еще попробуем. Может, все-таки до места будет.

Ближе к закату машин становится меньше, а минутами и вовсе ни одной.

— Ну ладно, давай присядем, что ли, тут, — воспользовавшись передышкой, говорит солдат и подводит меня к перевернутому ящику у самых перил моста.

Он снимает автомат и ставит его между колен. Достает кисет. Потрескивая, как бы нехотя, вспыхивают корешки махорки.

— Устали? — не знаю почему вырывается у меня обыкновенное и сейчас такое неуместное слово.

— Устал?! — усмехается солдат. — А ведь правда, кажется, устал. Только меня об этом уже давно никто не спрашивал.

— Никто?

— Ну ясно, потому как все устали. Вот ты к примеру, малый, а тоже устал, намаялся. Скажешь нет?! Полных три года без передыху, и хоть бы кто подумал про это. Вперед давай, и все тут. Такое, понимаешь, дело война.

Солдат желтым от махорки пальцем смахивает пепел с цигарки, раздумывает.

— Это еще слава богу, когда вперед, а то было назад, тогда совсем ни сил, ни настроения, хоть ложись и помирай… Вот тогда устали, так устали. А сейчас терпеть можно. Посидим, покурим и снова за дело. Тем паче, к концу, видно по всему, дело идет.

— У фашистов еще много танков и артиллерии, видел, когда отступали.

— Ну, ясно, придется поднатужиться еще, — соглашается солдат, — только и у нас это все теперь есть.

Он делает одну-две затяжки, почти касаясь губами огня и, наступив подошвой на брошенный окурок, вдавливает его в землю.

Как большая зеленая ящерица, притормаживая, на мост вползает «студебеккер», в кузове пустые бочки из-под горючего, снарядные ящики. Регулировщик, подняв руки, заступает дорогу.

— Куда машина?

Из кабины выглядывает озорное, смуглое лицо водителя, быстрые карие глаза, волосы черные, словно тушью нарисованные — совсем цыганская внешность.

— На Барановичи едем.

— Жаль, до Минска бы надо, — сокрушается регулировщик, — ну хоть до Барановичей довезете мальчонку.

— Мы никого не возьмем, — доносится из кабины простуженный, хриплый голос.

Распахивается противоположная от водителя дверка, и на подножке появляется сутуловатая фигура старшего техника-лейтенанта. Горло плотно обернуто бинтом, и поэтому воротник кителя не сходится.

— Мы никого не возьмем, — хрипло, проглотив слюну, повторяет он. — Для этого существует КПП.

Интересно, как это он умудрился простудиться в такую жару, почему-то не к месту размышляю я.

— Виноват, товарищ старший лейтенант, — не унимается солдат, — я знаю, что есть КПП, но тут у мальчонки немцы всех родных расстреляли, отца ищет. Неужто пацана на пропускной куда-то гнать. Вот и документ имеется.

Регулировщик берет у меня бумагу и намеревается показать сердитому старшему лейтенанту.

— А чего уж тут, — неожиданно приходит на помощь водитель. — Может, правда возьмем пацана, товарищ старший лейтенант, жалко, что ли? Довезем.

У него молодой, высокий голос, немного озорной и небрежный. Чувствуется, что он не очень считается с лейтенантом и так, для общего впечатления, для проформы, можно сказать, испрашивает его согласия.

— И вечно ты, Хрусталев, влезешь со своим покровительством, — недовольно ворчит офицер и скрывается опять в кабине, раздраженно хлопнув дверцей.

— Давай, — хитро подмигивает нам Хрусталев.

Регулировщик торопливо подсаживает меня в кузов. Наставляет:

— Доедешь до Барановичей, там пересядешь на контрольно-пропускном, понял?

Я киваю головой.

Машина медленно трогается с места.

— Погоди, погоди, — о чем-то вспомнив, кричит регулировщик и бежит, размахивая руками, к машине.

— На-ка вот, — он отрывает от газеты краешек и огрызком карандаша торопливо записывает: «П/п 70501 Баев М. В.» — Найдешь отца — напиши.

Он сует мне в руку адрес и вслед удаляющейся машине повторяет:

— Слышишь, найдешь отца, напиши, обязательно.

Он стоит на мосту, на его противоположном конце, усталый и спокойный солдат Баев М. В. Я никогда раньше не встречался с ним, но ему совсем не безразлично, как сложится моя судьба, найду ли отца. Вот он уже далеко-далеко, между нами река. Еще мгновенье, и совсем скроется из глаз.

И как порадовать, как сообщить ему сейчас, через годы и расстояния, что все получилось как надо, что мальчик нашел отца, стал взрослым и четверть века в старом потертом конверте вместе с самыми дорогими реликвиями хранит обрывок газеты с номером полевой почты 70501 и незабываемой фамилией Баев М. В.

Все шесть или семь бочек, стоящих в кузове по правому борту, настолько массивны и тяжелы, что несмотря на неровности дороги, почти недвижимы. Только характерный гул внутри при соприкосновении металлических обручей на поворотах выдает порожнюю тару. Но как бы там ни было, а сидеть рядом с огромными пустыми бочками невелико удовольствие. Того и гляди, покатятся, а если не покатятся, то перемажешься, как черт.

К жирной, непросыхающей поверхности пристала пыль, образовав слой вязкого темно-коричневого мазута.

Мне жаль новенького обмундирования.

К счастью, посреди кузова, как бы перегораживая его, стоят снарядные ящики. Этот невысокий барьер из ящиков поставлен и поперек, образуя подле кабины вроде маленького закутка. Там я и располагаюсь, подстелив кожушок.

Вечереет, тень от машины неестественно вытянулась и волочится чуть сзади вдоль обочины, как хвост или распластанное крыло птицы. Еще достаточно много света, чтобы говорить о вечере. Но свет этот не такой прозрачный и чистый, как в полдень. Солнце как бы припало к земле, сгустило краски, подмешало в них темно-оранжевые и фиолетовые тона, наполнило всем этим воздух.

Не будь сердитого старшего лейтенанта, водитель наверняка посадил бы меня в кабину, как это сделал Синеок. Но я не обижаюсь, мне и так хорошо, как может быть хорошо на июльском закате, под ласковым ветром, рвущимся навстречу вместе с расширяющимся пространством.