Роман Левин - За неимением гербовой печати

— За чем же остановка, выпишем, — басит комиссар, — по всей форме.

— По всей форме не получится, — вынув трубку изо рта, замечает Чинилин, — печати гербовой нет.

На мгновенье воцаряется молчание.

— Говоришь, печати гербовой нет, — о чем-то размышляя, переспрашивает комиссар, — а мы так и напишем, за неимением в партизанской бригаде гербовой печати, удостоверяем все только подписями. Думаешь, не поверят такой бумаге, Чинилин?!

— Почему не поверят, мы-то поверили, — соглашается Чинилин, — и другие поверят.

— Не то нынче время, чтобы горю человеческому не верить, — присоединяется тетя Феня. — Только вы в документе этом все и опишите, дескать родных фашисты побили, мамку и сестру, а сам мальчонка, мол, убег и теперь отца разыскивать едет.

— Ну ты уж и насоветуешь, Феня. Это прямо эпопея целая, а не документ, — возражает майор.

— А почему, Николай Николаевич, мы как раз так и напишем. Давайте бумагу, сейчас все и сочиним так, что и печати гербовой не потребуется, — говорит комиссар.

Майор вытаскивает из планшетки, висящей над кроватью, тетрадь, вырывает листок, кладет перед комиссаром.

— Вот, только в клеточку, другой нет.

— Ничего, сойдет, — басит комиссар и пододвигает листок Чинилину. — Пиши, у тебя почерк подходящий.

Чинилин макает перо в чернильницу и, поманипулировав над бумагой, как бы беря разгон, четко с наклоном выводит: «УДОСТОВЕРЕНИЕ. Выдано настоящее штабом партизанской бригады гр-ну Леонову Р. А.». Когда общими усилиями, советами и добавлениями бумага написана, каждый из присутствующих: майор, комиссар и Чинилин — ставят свои подписи. Потом отдают бумагу мне, и, аккуратно свернув листок вдвое, я кладу ее в карман гимнастерки.

Это тот самый первый в моей жизни документ, который спустя двадцать пять лет найду в потертом конверте, с которого и начнется эта повесть.

Все разошлись. Мне велено спать, так как завтра утром — в дорогу. Однако спать не хочется. Я открываю окно и сижу, облокотившись на подоконник, долго-долго, настолько долго, что глаза привыкают к темноте и совсем отчетливо, как днем, различают силуэты соседних заборов и крыш. Интересно, где я буду завтра в это время, под какой крышей или вовсе не будет крыши над головой. Может, ехать буду в это время. Потом я думаю об отце. По черточке вспоминаю и восстанавливаю в памяти его затуманенный облик. Где он сейчас, жив ли? Найду ли его?

— Как ты думаешь, он сможет добраться сам до Минска? — слышу я из темноты голос майора.

— Я за него спокоен. Мальчишке и не такое приходилось, — уже совсем близко под окном отвечает голос Чинилина.

— И все-таки попытаемся завтра по ВЧ связаться с Кагановым, — говорит майор, — предупредим, чтобы встретил.

Под ногами идущих скользко поскрипывает песок, потом крыльцо и полы в коридоре.

Я ныряю под одеяло, зажмуриваю глаза, делаю вид, что сплю.

Уехать рано утром, как предполагали, не удалось. Майора и Чинилина куда-то вызвали, и они вернулись только к полудню.

Чинилин отводит в сторону Феню и что-то тихо ей говорит. Кивнув головой, она отправляется в сарай, где кладовая и погреб. Вскоре возвращается, неся большой каравай хлеба, кусок сала килограмма на полтора и что-то еще в банке. Она выкладывает все на стол, потом снимает с веревки над печкой стираную полотняную тряпицу и увязывает принесенные продукты.

Чинилин берет узелок в руки, пробует на весу. Его это не устраивает.

— Пойдем, — кивает он мне и, прихватив узелок, уводит в дом.

В большой комнате, где живут партизаны, вдоль стен и по углам стоит оружие, на спинках коек висит амуниция: патронташи, портупеи.

Высмотрев среди всего этого разнообразия то ли польский, то ли немецкий брезентовый подсумок, приспособленный для ношения через плечо, Чинилин вытряхивает прямо на койку его содержимое. Патроны, как спелые желуди, звонко рассыпаются на одеяле.

— Для тебя это все окончено, — говорит Чинилин, кивая на патроны, и кладет в опорожненный подсумок узелок с хлебом и салом. — Понял? — повторяет он решительно, — кончилась для тебя война. Теперь отца найти, учиться.

Он одевает мне подсумок через плечо.

— Ну, брат, пора!

На контрольно-пропускной пункт я не пошел. Как-то само собой получилось: направился к мосту. Только накануне его навели наши саперы, и теперь по свежеструганому дощатому настилу, переброшенному с берега на берег, катили армейские машины. На крутом берегу и там, на песке у самой воды, груды коры и щепок. Ветер, время от времени налетающий с откоса, смахивает в реку легкие завитки стружек, и они, подхваченные течением, медленно уплывают, как детские кораблики.

В воздухе стойко держится смолистый запах разогретой солнцем сосны.

У въезда на мост коренастый солдат-регулировщик. Выцветшая, белесовато-рыжая от пота и соли гимнастерка. За спиной автомат, в руках флажки.

Машины, проходящие мимо, обдают его пылью и бензинным перегаром. Оглохший от рокота моторов и скрипа тормозов, он стоит и время от времени сплевывает густую черную слюну. Кажется, он никого и ничего не замечает, кроме этого нескончаемого движущегося потока. Только автоматически часто-часто машет низко опущенными флажками, словно подметает землю.

— Товарищ регулировщик, — дважды вынужден обратиться я к нему, прежде чем он услышал.

«Откуда ты взялся и кто такой», — как бы говорит его недоуменный взгляд, все еще далекий и отсутствующий.

— Товарищ регулировщик, мне нужно на машину до Минска.

— На машину? — хрипло выдавливает наконец солдат, не без любопытства разглядывая меня. — Ты кто же такой будешь?

Его явно смущает мой неопределенный вид: новое армейское обмундирование, старый кожушок под рукой, на боку подсумок.

— Я отца ищу, — начинаю было объяснять, но гудки машин прерывают.

Солдат не дослушав, поворачивается в сторону и снова машет флажком, пропуская транспорт.

Нет, здесь, у въезда на мост, совершенно невозможно говорить. Не слышно ничего, да и не до меня этому солдату. Зря только шел сюда.

Но поток машин на какое-то время спадает, и регулировщик снова возвращается ко мне.

— Видишь, какая штука, парень, машины тут останавливать не дозволено, посадка только на контрольно-пропускном.

Я огорчен, но понимающе киваю головой и собираюсь уйти.

— Постой, да ты ведь не досказал откуда, — видя мою расстроенную физиономию, останавливается солдат, — путешествуешь сам.

Я достаю мое удостоверение, протягиваю ему.

Он читает, беззвучно шевеля губами, хмурится и, вскинув поверх бумаги глаза, еще раз оглядывает меня.

— О-хо-хо! — тяжело вздыхает солдат. — И тебе пришлось.

Его совершенно не интересует, что документ без печати, кажется, он даже не замечает этого. Он видит только то, что в нем написано. Едва заметные оспинки на лбу солдата собираются вместе, и рыжеватая щетина на подбородке колюче топорщится. Потом он аккуратно складывает бумагу и решительно говорит: