Роман Левин - За неимением гербовой печати

— Как так? — недоумеваю я.

— А вот так, — продолжает майор, — я думаю, что тебе надо день-другой у нас отдохнуть, подкормиться.

— А ты, пожалуй, прав, Николай Николаевич, — поддерживает майора Чинилин, — пусть поживет у нас. — И, повернувшись ко мне, растолковывает: — Обтрепанный, измученный, ты что в таком виде к отцу хочешь явиться?!

И снова все приходит в движение. Феня отправляется растапливать печь, чтобы разогреть воды. Чинилин извлекает из-под койки вещмешок и, порывшись в нем, достает нижнюю сорочку с веревочками вместо пуговиц.

— Немного великовата будет, но ничего, сойдет, — улыбаясь, говорит он.

Во дворе под навесом тетя Феня устанавливает огромную лохань и, натянув от стены сарая к плите веревку, завешивает мешками угол, чтобы не поддувало, когда буду купаться.

Над лоханью клубится пар, сквозь седые и влажные клочья которого, как сквозь матовое стекло, пробивается свет большого керосинового фонаря.

— Раздевайся, — как ни в чем не бывало приказывает повариха, приведя меня за импровизированную ширму из мешков.

Я медлю, и она грубовато поторапливает.

— Ну чего стоишь, никто тебя не сглазит, тут не такие, как ты, телеса показывали. Считай, в этой лохани цельный отряд коросту свою отмывал.

Повернувшись к женщине спиной, я залажу в лохань.

— Не горячо? — осведомляется она.

— Терпимо.

— То-то, а то могу холодной подбавить.

Постепенно свыкнувшись, я уже безо всякого стыда отношусь к происходящему и даже испытываю удовольствие, что большие, проворные руки женщины ходят у меня меж лопаток, перекатываются по костлявому позвоночнику. Мочалка из рогожи не слишком ласкова, но зато отлично соскабливает въевшиеся в поры пыль и пот минувших дней.

— Вишь, какой чумазый, — приговаривает женщина, продолжая ловко орудовать мочалкой, — а еще хорохорился, отказывался.

Разомлев после бани, я лежу на койке, заботливо укрытый одеялом. Мне так хорошо и спокойно, как давно не было. Все разошлись, за исключением майора и Чинилина. Они сидят у стола и слушают большой трофейный приемник. Свет в комнате погашен, и только шкала проступает четким, светящимся квадратом, как окно в беспокойный мир, который тараторит на разных языках.

В польском городе Хелм создан комитет национального освобождения Польши. Мне почему-то нравится это короткое и гулкое название города. Засыпая, я несколько раз слышу его… Потом диктор читает длинный список частей и соединений, отличившихся в последних боях. Не дослушав до конца, я засыпаю.

Утром, когда я открываю глаза, в комнате уже никого нет. Соседняя койка аккуратно застелена, словно на нее не ложились. Я огорчен, что так долго провалялся, но, выглянув в окно, вижу, что солнце поднялось не слишком высоко.

Во дворе людно, все заняты своими делами. Повариха Феня у печки. День только начинается, но лицо у нее уже пунцовое от пышущих жаром конфорок.

Стараясь не привлекать внимание, выскальзываю за ворота. Мне предстоит пробыть здесь день или два, как сказал майор. И я не хочу людям все время мозолить глаза.

Еще недавно здесь шел бой, теперь город стал уже тылом. В уцелевших особнячках разместились санитарные, интендантские и прочие тыловые службы. У подъездов, где останавливались армейские машины, в полном безветрии поникли белые полотнища с красным крестом. А во дворах между деревьями мелькают светлые халаты и косынки медсестер.

Кобрин оживлен. И я слоняюсь по нему, как отпускной солдатик, еще причастный ко всему этому и одновременно живущий уже предчувствием дороги и той иной, неведомой жизни, которая ожидает впереди.

Ощущение вольности переполняет меня. Впервые за много дней могу бесцельно, беззаботно ходить по городу, никуда не спеша, ниоткуда не убегая.

Повернув по улице направо, спускаюсь к реке, но тут же лицом к лицу сталкиваюсь с Чинилиным.

— Ты это куда исчез? Там тебя Феня разыскивает. Говорит, убежал и не поел.

— Так я того… Я не хочу есть, — оправдываюсь я.

— Ладно, давай иди в расположение, и не огорчай Феню. У нас ее ослушаться никто не смеет, понял? Она там для тебя сюрприз приготовила…

— Для меня? Сюрприз?

— Иди, иди, увидишь.

Тетя Феня ставит на стол миску с вареным картофелем и простоквашей. А потом, когда я заканчиваю есть, вытирает о фартук руки и уводит в дом.

— На-ка вот, примерь, — говорит она, протягивая бумажный сверток, — а то в твоей куртке и на людях неудобно появляться, лохмотья одни.

В свертке оказываются гимнастерка и галифе.

— Откуда такое? — в восторге разглядываю я вещи.

— Примеряй, примеряй, не спрашивай. Мы тут с Яшей из разведвзвода комбинировали. Он в ателье до войны работал, закройщиком, знает дело. Да не тяни так, мы ведь наживо прихватили, для примерки, еще застрочить надо.

Тетя Феня подходит ко мне и помогает аккуратно облачиться в обнову. Одергивая края, поправляет плечи.

— Вот так, теперь на человека похож, — говорит она удовлетворенно. — Майор с комиссаром обещали сапожки справить. Совсем как солдатик молоденький будешь.

Право, какие они все, думаю я, когда тетя Феня, забрав дошивать обмундирование, уходит.

Мне невдомек, что для Чинилина и для майора это как долг перед товарищем, у которого от всей семьи остался только сын. Нет, они не виноваты, что их семьи уцелели, а семья товарища погибла. Так случилось, могло быть наоборот. Но в данном случае это так. И для уцелевшего сына им хочется сделать все, что они могут.

На следующее утро я был одет, что называется, с ног до головы в новенькое обмундирование. Майор раздобыл маленькие, самые маленькие, какие только оказались на складе, сапожки. Судя по всему, они были на женскую ногу и предназначались для сестер или связисток.

Сложнее обстояло дело с документами. Разговор об этом зашел вечером за чаем.

Я сижу торжественный, как именинник, в новом обмундировании. Рядом Чинилин, майор и тетя Феня. Они удовлетворенно смотрят на меня и пододвигают ближе коржики, испеченные по этому случаю. Коржики темные, из ржаной муки, но сладкие, и я с удовольствием грызу их, запивая чаем из большой зеленой кружки.

Чинилин привычно сосет свою трубку.

— Значит, завтра едешь, — задумчиво говорит он. — Сядешь здесь на попутную машину. Доберешься до Минска. Разыщешь в Управлении Каганова, он поможет. Тебе все ясно?

Я согласно киваю головой.

— Документов у тебя, конечно, никаких? — интересуется майор.

В комнату заглядывает комиссар, он настолько широк в плечах, что перегораживает почти весь дверной проем. Ему подвигают табурет, приглашают пить чай.

— Прощаетесь? — расстегивая крючок на воротнике, осведомляется он.

— Да, только вот документы справить в дорогу нужно, — объясняет майор.