Роман Левин - За неимением гербовой печати

По коридору гулко грохочут его шаги.

Я задыхаюсь в могучих объятиях, в голове все смешалось. Я не ожидал, что мне будут так рады. Не терпится узнать, что с отцом. И потом, кто они, откуда знают отца?

Фамилия Чинилин мне кажется знакомой, не муж ли он тети Вали, которая в первые месяцы войны нашла нас и помогла?

Неловко, из-за меня все так всполошились. Заслышав шум, люди выглядывают в коридор, и спешащие вслед за нами повариха Феня и комиссар объясняют на ходу, в чем дело.

В комнате, куда мы вваливаемся, — две кровати, покрытые серыми байковыми одеялами, на столике огромный трофейный радиоприемник.

Навстречу поднимается коренастый мужчина в гимнастерке без погон. У него в лице что-то восточное, тонкий нос с горбинкой, смуглая кожа.

— Ты слышишь, Чинилин, сын Саши Леонова жив, — горячо повторяет майор, почти вбегая в комнату.

— Что ты такое говоришь, — отказывается верить словам майора Чинилин. — Валя их видела в июле сорок первого, потом они выехали в какое-то имение, там и погибли. Ты ведь сам слышал, как она рассказывала.

— Да, но вот он собственной персоной, полюбуйся на него, — выпуская меня из объятий и ставя посреди комнаты, говорит майор.

Я сразу не могу понять, каким образом тетя Валя все рассказала мужу, неужели она их встретила раньше меня. Мне неизвестно, что еще в сорок третьем, когда Чинилина перебросили в партизанский район, он через подпольщиков отыскал в городе семью и вывез ее в лес.

Возможно, нам бы тоже помогли перебраться к партизанам, если бы нашли нас.

Меня усаживают прямо на кровать и требуют, чтобы я рассказал все по порядку. Чинилин расхаживает по комнате, посасывая маленькую кривую трубку. Майор качает головой, не сводя с меня глаз. Но я как-то больше обращаюсь к Чинилину, признав в нем знакомого.

— А мама не могла с тобой уйти? — не выдерживает майор, когда я рассказываю, как удалось выскочить из Петровичей.

— Тогда уже не могла, — отвечаю я.

— Валя говорила, что она сильно подалась, — вспоминает Чинилин.

— Ну, это было в самом начале, — говорю я.

— Жалко маму твою, — тихо говорит майор, — хорошая была женщина.

— А вы ее тоже знали?

— Конечно, я ведь, пока семья моя не приехала, часто бывал у вас и обедать оставался, только ты не помнишь. Мама у тебя отменно готовила.

Мама действительно была хорошей хозяйкой и хлебосольной на редкость. Товарищи отца всегда были рады случаю отведать настоящий украинский борщ или вареники с творогом. И сейчас мне нравится, что майор вспоминает маму, хвалит ее. Но в то же время к горлу подкатывается горький ком невыносимо острой боли.

Чинилин замечает это и, прерывая сочувственные речи майора, коротко говорит:

— Ладно, что теперь поделаешь.

Он выбивает свою погасшую трубку о краешек стола, потом закладывает свежий табак, уплотняя его большим пальцем. При свете раздуваемого затяжкой пламени его сухой резкий профиль с розовеющей на висках кожей кажется благородным и возвышенным.

— Полячку твою тоже жаль, — сокрушенно вздыхает Феня, — она тебе как мамка была.

— Ядвига, — повторяю я, — конечно, хорошая она была. Всего три дня не дождалась наших.

— Я, кажется, слышал о ней, — говорит комиссар, — она была связана со Старосельцами.

— Не знаю с кем, — признаюсь я, — но приходили из отряда часто, почти каждый день.

— Что же они ее не забрали к себе, знали ведь, что считанные дни остались, — недоумевал майор.

— Там у них самих под конец такая штука получилась: семь человек без толку потеряли, — поясняет комиссар.

Вот оно что, вспоминаю я. Это, значит, те семеро, которых привезли полицаи в то утро. Я очень хорошо помню, как за несколько дней до ареста Ядвиги проскрипели колеса крестьянских телег, где на ворохе впопыхах брошенной соломы, прикрытые окровавленным тряпьем, покачивались тела.

Потом почти сутки они лежали около школы. Партизан не повесили, как обычно, на базарной площади. Не до этого было. Ночью их зарыли, и только на месте, где они лежали, осталось несколько драных лоскутов от их рубах и френчиков, да затоптанная грязная солома.

— Все как-то на грани получается, — как бы возвращаясь к началу разговора, рассуждает Чинилин. — Не уловил момента — пиши пропало.

— Насчет интуиции в таком деле, это верно, — соглашается майор. — Не юркни пацан под нары в нужное мгновенье, не жить бы ему.

Я уже собираюсь возразить, что ничего такого не улавливал, а просто так получилось, и объяснить невозможно, как получилось, но майор неожиданно заговаривает о самом главном, чего ожидаю давно.

— А Саша-то обрадуется, — говорит он как бы сам себе.

Чинилин вынимает изо рта трубку, весь озаряется светом.

— Вот и я об этом думаю. Помнишь, когда отходили, как он убивался. Все не мог простить себе, что еще и родителей привез перед самой войной. А потом уже в Москве в сорок втором, когда пришло сообщение, что вся семья расстреляна, думал, помешается человек, так страдал.

— Это вы об отце? — вырывается у меня.

— Об отце, — подтверждает майор, — о ком же еще? Ты ему как снег на голову свалишься, ведь не ожидает уже.

— Значит, папа жив, — почти замирая от счастья и боясь в это поверить, спрашиваю я. И слезы невольно текут из глаз. — Вы его видели?! Давно?!

— Почти два года назад, — говорит Чинилин.

Вот чудаки, разве это давно; в моем представлении все, кто его видел после июня сорок первого, видели недавно. Мне кажется, что если он не погиб в первые дни, с которыми были связаны слухи о его гибели, доходившие до нас, значит непременно жив сейчас.

Майор и Чинилин более осторожны в своих суждениях. Все-таки два года войны, мало ли что могло произойти за это время. Последний раз они видели отца в Москве перед тем, как их забросили сюда. Он собирался на фронт. Где сейчас, не знают. Мне надо ехать в Москву, таково их мнение. Возможно, отец там, а если нет, то в Главном управлении узнаю. Хотя еще до Москвы об этом мне сообщит полковник Каганов, их довоенный начальник. Он сейчас в Минске. По дороге в Москву Минска так или иначе не миновать.

Они еще долго и противоречиво толкуют, как меня лучше отправить, чтобы я благополучно доехал, но мне уже удивительно спокойно. Рядом близкие люди, которые позаботятся обо мне. На меня даже нападает некая расслабляющая благость.

— Эх, опекуны, — спохватывается комиссар, — ему бы отдохнуть пора, совсем носом клюет.

— Разумное замечание, — соглашается Чинилин. — Пусть ложится на мою кровать и спит.

— Да вы что! — всплескивает руками Феня. — В таком виде. Искупать его надо прежде.

— Правильно, Фенечка, — одобряет комиссар. — Давай действуй.

— Не надо, — возражаю я, — завтра все равно в дорогу.

— А это мы посмотрим, завтра или послезавтра, — лукаво говорит майор.