Роман Левин - За неимением гербовой печати

— Не слыхал?

— Откуда! Мы ведь тут совсем не знали, какие у нас песни появились за это время.

Синеок еще что-то хочет спросить, но водитель резко тормозит и, выворачивая руль, объезжает колонну немецких военнопленных. Синеок высовывается в окно и с интересом разглядывает их, бредущих по шоссе. На некоторых лицах еще сохранились остатки былого высокомерия. Но на это уже никто не обращает внимания.

Я впервые вижу обезоруженных, взятых под стражу врагов. И странное дело, они не вызывают во мне интереса.

— Ишь, фрицы, — довольно говорит водитель, — как миленькие топают.

— Почему фрицы? — спрашиваю я, не догадываясь, что так называют всех немцев.

— А как же еще, — удивляется Синеок, — фрицы — фрицы и есть.

— Что с ними сделают теперь?

— В лагерь военнопленных отправят, — как ни в чем не бывало говорит Синеок.

— И всего-то, — задумываюсь я.

Я вспоминаю наших военнопленных, израненных, изможденных, которых гнали по дорогам, пристреливая отстающих, выхватывая из колонн и отводя к обочине комиссаров и политруков.

О, сколько бы мы тогда дали, чтобы хоть одним глазком взглянуть, как будут гнать этих в серо-зеленых мундирах с засученными рукавами. И вот теперь в странном безразличии я созерцаю их из окна машины, пока у самого въезда в Кобрин не прерывается этот мелькающий частокол из рук, ног, лиц.

Вдоль выложенных цементными плитами тротуаров разомлевшие деревья с поникшими кронами. Людей почти не видно. Только около реки копошатся какие-то фигурки, обтесывают бревна, носят доски.

— Мост будут наводить, — кивает в их сторону водитель. — Тебя-то где высадить?

— А кто его знает где, — спохватываюсь я.

Еще совсем недавно я мечтал поскорей попасть в Кобрин. Будучи почти уверенным, что встречу здесь отца. Но сейчас засомневался, словно предчувствуя, что пограничник ошибся.

Меня высаживают около комендатуры, кирпичного дома с высоким крыльцом, и, ободряюще кивнув на прощанье, уезжают.

В сумрачном, почти не освещенном коридоре довольно прохладно. Судя по запаху карболки, здесь недавно вымыли полы, как в больнице. Слева двери. Я открываю одну из них наугад. За столом лысоватый военный с усталым лицом. Его удивляет мое появление.

— Ты как сюда попал, кто пропустил?

— Никто.

— Никто?

Волнуясь, объясняю, что меня привело в Кобрин, и, затаив дыхание, ожидаю ответа. Военный не спешит, он лениво почесывает за ухом.

— Так как говоришь твоя фамилия?

Я еще раз называю себя.

— Спутал твой пограничник, — наконец говорит он. — У нас действительно есть капитан Леонов, но он военврач, а по твоим данным…

— Вы точно знаете, что военврач? — перебиваю его упавшим голосом.

— Да, можешь сходить в санбат, убедиться.

Я едва сдерживаюсь, чтобы не зареветь, и, не помня себя, выхожу на улицу.

Не спеша бреду по дороге, на душе пусто, как бывает всякий раз, когда не сбывается то, чего ожидал, когда в одно мгновение рушится надежда. Я очень верил, что встречу отца. Может быть, если бы не было этой веры, было бы сейчас легче. Не знаю, что делать дальше…

Солнце постепенно клонится к закату, жара спадает, а я бреду по улице, не ведая куда и зачем. И так мне обидно и одиноко, таким затерянным я себя чувствую в мире… Не в силах сдержаться, я сажусь около какого-то дома прямо на землю и, уткнувшись лицом в колени, плачу. Это совсем не солидно, но мне так горестно, что ничего поделать с собой не могу.

И тут, чувствую, кто-то трогает меня за плечо. Поднимаю глаза. Передо мной большой, широкоплечий мужчина в форме, какую носили перед войной железнодорожники: черные галифе и такая же черная гимнастерка с острым отложным воротником.

— Ты что это, приятель, сидишь здесь?

— Так сижу, — неопределенно отвечаю я, — разве нельзя?

— Нет, почему же, можно, — спокойно говорит незнакомец. — Но гляжу, вроде плачешь. Или, может, несчастье какое?

— Несчастье, — подтверждаю я.

— Вот и я так подумал, раз лицо в колени уткнул и плечи вздрагивают, стало быть, у человека несчастье. А если несчастье, надо помочь. Правильно говорю?

Мне нравится, как разговаривает мужчина. Что-то есть в его манере доверительное, вызывающее на откровенность. И лицо открытое, спокойное.

— Правильно, — стараясь скрыть недавние слезы, соглашаюсь я.

— А если правильно, тогда выкладывай, в чем дело.

Я гляжу вниз на хромовые сапоги моего собеседника, на крупные запыленные лопухи у забора и рассказываю все как есть.

Мужчина внимательно слушает меня, не перебивая. Потом сочувственно говорит:

— Да, конечно, пограничник подвел тебя. Но ведь он хотел как лучше, хотел помочь. Верно?

— Верно, — соглашаюсь я и замечаю, что мужчина как бы старается, чтобы каждая его мысль была не навязана, а разделена.

— Думаю, отчаиваться рано, — говорит он, обнимая меня за плечо огромной, как лопата, ладонью, — тут такая неразбериха, а ты хочешь сразу отца найти.

Не снимая ладони с моего плеча, он увлекает меня за собой. Куда, зачем, — неведомо. Подхватив кожушок, иду, едва поспевая, за ним. По дороге почти не разговариваем, да и разговаривать-то некогда. Через квартал-полтора, не более, на соседней улице входим в один из дворов.

Двор просторный, как у Василисы Адамовны на Московской, но не такой пустой. Справа — двухэтажный кирпичный дом, прямо — обширный навес, что-то вроде летней кухни. Полно народа.

Люди сидят за длинными, наскоро сколоченными столами, поставленными буквой «П».

Большая полногрудая женщина с лоснящимся от жары лицом и жирными черными волосами, выбивающимися из-под косынки, хлопочет у печки. Помешивая половником в закопченном котле, она наливает борщ в алюминиевые миски и передает их на стол.

— Подождешь меня здесь минутку, — говорит железнодорожник и скрывается в доме.

Я жмусь у забора, еще не зная, куда попал и что это за люди. Прислушиваюсь к их разговорам и постепенно начинаю понимать, что это бывшие партизаны, вышедшие из лесов после соединения с Красной Армией.

Они ведут себя непринужденно. Озорно балагурят, порой чересчур озорно, но меня это совсем не смущает, наслышался за войну всякого. Женщины, при которых все это говорится, только похохатывают, либо так же непринужденно отшучиваются.

Полная повариха, скосив в мою сторону маленькие глазки, урезонивает острословов…

— Мальчика бы постеснялись, говоруны.

На меня обращают внимание сидящие за столом. И от этого внимания мне становится не по себе.

Я отхожу подальше, чтобы не мешать им, но сидящий с краю курносый парень в немецком френче подзывает меня.

— Чего сторонишься, присаживайся. Комиссар, может, задержится еще.

— Какой комиссар? — не понимаю я.