Роман Левин - За неимением гербовой печати

— Почему невеселый? — сдержанно говорю я. — Веселый.

Моя интонация не слишком соответствует тому, что я говорю. Но это не лицемерие. Просто я не могу объяснить Дарье Ивановне, что испытывает человек, когда долго ожидаемый праздник позади.

— Ну, что тут у вас? — входя в дом, спрашиваю я. — Ядвига не вернулась?

— Нет пока Ядвиги, — сокрушенно качает головой Дарья Ивановна. — Всего четыре дня не дождалась наших.

— Может, еще вернется, — говорю я.

— Если бы, — совсем дрогнувшим голосом, вытирая глаза краешком платка, говорит Дарья Ивановна. — Она-то всех нас спасала, а ее, бедную, некому было спасти.

Дарья Ивановна Калинникова — жена работника отделения дороги. В первый день войны эвакуировалась вместе с мужем и детьми. Но под Барановичами эшелон разбомбили. В суматохе потерялись муж и старшая дочь. С двумя другими детьми — 14 летней Валей и 12-летним Павликом вернулась в Каменку. Во время расстрела, в самую последнюю минуту, Ядвиге удалось увести Калинниковых. Спасла она и еще несколько семей. Но Калинниковых, поскольку знала их и раньше, поселила в своем доме, в том самом, где жил я. Ядвига больше находилась у вахмейстра, и Дарья Ивановна опекала меня, как своего Павлушу, даже еще внимательней, потому что Павлик был спокойным парнем. Худой, длинношеий, с тягучей медленной речью, Павлик нравился мне больше, чем Мариан, который все же чувствовал себя хозяином, а Павлик был со мной в одном положении. Но больше всех я любил Валю, дочь Дарьи Ивановны, добрую, веселую и прозрачную, как одуванчик.

По вечерам она распускала свои светлые шелковистые волосы, мы садились на топчан и рассказывали всякие истории. За окнами было темно и тревожно. Иногда зажигали коптилку. Но чаще сидели при мечущихся коротких отблесках пылающего в печи огня.

— Вы куда-то запропастились с Марианом, даже не предупредили, — упрекает Дарья Ивановна, — уже кто его знает что думали.

— Мы навстречу фронту пошли. А потом на Моховой Яме отсиживались. Где Павлуша? Я бы хотел с ним и с Валей проститься.

— Проститься? — непонимающе повторяет Дарья Ивановна. — Ты разве уезжаешь?

— Да, я вам хотел сразу сказать. У меня, возможно, отец нашелся.

Стараюсь говорить как можно сдержанней и спокойнее, чтобы подвалившее мне так нежданно счастье не выглядело бахвальством.

Дарья Ивановна пораженно замирает, потом обнимает меня со слезами на глазах и приговаривает:

— Правда, нашелся, так быстро!? Вот счастье-то какое…

— Я еще точно не знаю. Мне один майор сказал в батальоне у саперов, что он в Кобрине, но он тоже не очень уверен.

— Тогда, конечно, поезжай, обязательно поезжай, все и узнаешь.

— Тут недалеко.

Я чувствую, что мне уже не усидеть на месте, и начинаю торопливо собираться. Снимаю с вешалки свой кожушок. Нахожу серую суконную шапку с отворотами.

Дарья Ивановна, сцепив пальцы на груди, ласково наблюдает за мной, не в силах скрыть волнения.

— Ваши тоже найдутся, — стараюсь хоть как-то приободрить ее.

— Может быть, — соглашается она. — А ты-то, гляжу, всерьез уходишь, насовсем.

— Не знаю, если отца не найду, к воинской части пристану. Но только мы еще увидимся, я еще вернусь. Разве после всего, что было, можно насовсем?

— Конечно, теперь мы как родные, — говорит Дарья Ивановна, то же, что я сказал Мариану.

Я направляюсь к выходу.

— Погоди, ты это куда так сразу? Поел бы сперва.

— Нас с Марианом в батальоне во как накормили, — говорю я.

— Не знаю, что там в батальоне, а с нами напоследок поешь, — строгим, не терпящим возражения тоном, приказывает Дарья Ивановна. — Подожди хоть ребят, они сейчас вернутся, картошку пошли накопать.

Возвращаются Павлик с Валюшей. У Павлика удивительно прямой вытянутый затылок и глубокая впадина там, где мозжечок. Валя вся какая-то светящаяся, как будто солнечные лучи пронизывают ее насквозь. Она улыбается влажными розовыми губами.

— А, пропажа явилась, — весело, как ни в чем не бывало, говорит она.

— Он сейчас уезжает, — предупреждая все расспросы, говорит Дарья Ивановна. — У него нашелся отец.

— Вот это да! — в восторге всплескивает руками Валя.

— Это не совсем точно, — поправляю я, — может, нашелся, а может, и нет.

Но моя поправка не имеет уже существенного значения. Чувствую, как отношение ко мне моментально меняется. Я оказываюсь в центре почтительного внимания.

— Поздравляю, я рада за тебя, — говорит Валя и целует меня в щеку. Ее теплые васильковые глаза и маленькая родинка у подбородка оказываются рядом.

— Что вы, честное слово, — теряюсь я, — как на именинах. — Я же говорю, что это еще надо проверить.

Но вижу, что они не принимают мои слова во внимание, то, что я нашел отца, для них как дважды два.

— Смотри, дай знать о себе непременно, — говорит Валя, когда все вместе — и Павлик и Дарья Ивановна провожают меня.

Мы идем через луг, который раскинулся до самой железной дороги справа. Ранней весной его заливает вода, но потом она сходит, и обитатели близлежащих улиц пускают на луг гусей и уток.

Сразу за бойней рыночная площадь. Вместе с лугом это довольно просторный пустырь, делящий местечко пополам.

Площадь была самым страшным местом в городе. На огромной деревянной браме фашисты вешали партизан и тех, кого подозревали в связи с ними. Вешали не только живых, но и мертвых, для устрашения живых. Задубевшие трупы висели подолгу, уронив голову на грудь, медленно покачиваясь на ледяном ветру.

И такое это было видное место, что, с какой бы стороны вы ни шли, виселица непременно попадалась на глаза. Очутившись здесь, каждый старался как можно быстрей пробежать проклятое место.

Выйдя на шоссе, мы спохватываемся, что нам незачем было спешить сейчас. Неловко переглядываемся и вновь ловим себя на мысли, что еще долго будем отвыкать от жестоких оккупационных привычек.

На шоссе у крайних домов расстаемся.

— Возвращайся, если что, — говорит напоследок Дарья Ивановна.

— Ладно, — бросаю я на ходу.

Ведь сейчас у меня есть только один дом на свете, дом Ядвиги. Впереди — неизвестность, которая тревожит и пугает до тех пор, пока в нее не сделаны первые шаги.

Мимо по дороге проносятся армейские машины, но я не решаюсь останавливать их. До Кобрина не так далеко, можно дойти пешком. Нам к этому не привыкать. Во время войны люди научились много ходить. Бежавшие из плена пробирались пешком через всю Европу. Это никого не удивляло. По сравнению с этим наши походы в деревню за сорок-пятьдесят километров — пустяки.

Сейчас мне не терпится поскорей оказаться в Кобрине, я думаю только об этом и потому, кажется, двигаюсь медленно, совсем как черепаха. Я жалею, что захватил с собой кожушок. Несу его свернутым под рукой, и он мне мешает.