Роман Левин - За неимением гербовой печати

— Мало ли что надо, я успею. Вот кончится война для всех, тогда наверстаю. Не хотите меня взять к себе, я к другим попрошусь.

— Вот чудак ты, — сокрушается комбат, — я хочу, чтобы ты понял. Я ведь с тобой, как со взрослым человеком, а ты все эти штучки… Довольно, баста, ты должен учиться. Ни одного года не смеешь больше пропускать. И в батальон я тебя не возьму, так и знай, не возьму. Я учитель, понял, учитель, и знаю, каково тебе сейчас садиться за парту после такого перерыва, а потом будет еще тяжелее.

Я пытаюсь понять, что говорит капитан, но не могу: от обиды и огорчения все его доводы вылетают у меня из головы. Я усваиваю только одно: не хочет брать к себе в батальон.

— Вы говорите: учиться, а с кем мне жить, с кем? — жестко, почти со злостью бросаю я комбату. — У меня ведь никого не осталось.

— М-да, — многозначительно мычит капитан, — это, конечно, серьезно. Хотя, постой, — после паузы продолжает он, — для таких, как ты, мальчишек, вот именно для таких, как ты, открылись суворовские училища. Военным будешь, офицером, тогда хоть ко мне в батальон иди, хоть куда хочешь.

Офицер, сидящий за столом, по-прежнему озабочен. Непрерывно курит и думает о чем-то своем.

— Вы все же простите, — внезапно говорит он, неизвестно, к кому обращаясь, — но я вынужден еще раз вернуться в прошлое. Вот на, посмотри, — он достает из кармана фотографию, протягивает мне. — Не видал их нигде, не знаешь?

На фотографии женщина с толстой косой, уложенной в венок на голове. Рядом, по левую руку от нее, мальчик лет шести и девочка поменьше. Колеблющийся свет лампы косо падает на глянцевую поверхность фотографии, отражается от нее. Я подношу фото поближе к огню. Военный не сводит с меня глаз, нервничает, боится услышать самое страшное.

— Не знаешь, не встречал? — спрашивает он, и голос у него дрожит.

— Нет, — говорю я. Хотя лицо женщины мне кажется знакомым. Оно похоже на многие другие лица, которые я видел. Типичное лицо русской женщины, открытое и озабоченное, и немного напряженное перед объективом. А у мальчика светлая челка и выступающая, как у отца, нижняя челюсть.

Я возвращаю фотографию военному, и мне кажется он облегченно вздыхает, хоть толком ничего не узнал о судьбе семьи.

— Знаете, майор, — впервые комбат называет военного по званию, — а ведь каждый считал в душе, что пронесет. Так уж, верно, устроены люди: воюют, страдают, скитаются, а в пору коротких передышек настолько прирастают к покою и миру, что глохнут от тишины. Знают, что опасность близка, говорят об этом, а про себя думают, когда-нибудь, только не сейчас.

— Это верно, даже мы на границе так были настроены, — горячо соглашается майор. — В субботу ночью вернулся с погранзаставы, устал, как черт. А Тоня говорит, что должна сообщить мне что-то важное. Завтра, говорю, скажешь, спать хочу. У меня и в мыслях не было, что завтра может оказаться поздно. Только и успел сказать, чтобы шли в подвал. А ведь за три часа до этого с границы вернулся, где было более чем тревожно. До меня доходит, что майор пограничник, что служил где-то здесь до войны и, возможно, знает моего отца.

— Знаю ли я твоего отца? — недоумевает майор. — А он разве военный?

— Да, — отвечает за меня комбат, — где-то в вашей системе служил.

— Леонов фамилия, — подсказываю я.

— Леонов, — задумывается майор, — вроде бы слышал такую фамилию. Да, мне кажется, какой-то Леонов сейчас в Кобрине, в комендатуре встречал.

Я чувствую, как у меня вспыхивают от возбуждения щеки. Я очень взволнован. И это замечают мои собеседники.

— А ты поезжай в Кобрин, здесь рядом, — говорит майор, — все и узнаешь.

— Да, конечно, я поеду, я непременно поеду, — почти дрожа от нетерпения, соглашаюсь я.

— Ты не волнуйся, — успокаивает Гурьянов. — Сейчас ляжешь спать, а утром поедешь. Иди в соседнюю комнату и ложись на мою койку. Мы тут с майором еще потолкуем.

— Я не хочу спать, — говорю я.

— Как это не хочешь, — хмурится комбат, — а ну отправляйся. Уже светать скоро начнет.

Он прикручивает фитиль в лампе, вглядывается в приоткрытое окно.

Небо сереет на горизонте. По листочкам деревьев пробегает зябкая предутренняя дрожь. Она словно передается мне, такое сильное волнение я испытываю. Шутка ли сказать, где-то совсем рядом, может быть, мой отец. Это кажется неправдоподобным. Майор мог и ошибиться. Стараясь взять себя в руки, я выдвигаю всякие возражения, но от этого еще больше волнуюсь.

Капитан бережно выпроваживает меня в соседнюю комнату.

Я лежу на его койке, прижавшись щекой к колким ворсинкам суконного одеяла. Мне не верится, что еще вчера здесь были немцы. И вообще не верится, что мы такое пережили. Мне кажется, что разведчик Степанов, и Валентина, и дядя Антон, и Гурьянов были всегда, и я их знал всегда и никогда с ними не расставался.

Где-то в подполе за печкой отчетливо и настороженно скребется мышь. Поскребется, поскребется и перестанет. У нее свое бессонное дело, свои мышиные заботы. Вот странно, людей в доме не было, а мыши остались.

И снова мысли об отце и о том, как все неожиданно переменилось, заставляют меня вздрагивать в полудреме. Возможно ли, чтобы он так быстро нашелся. Три года ничего не было известно, а потом так сразу.

Комбат и майор о чем-то разговаривают вполголоса. Я ведь не знаю, что майор — это тот самый пограничник, которого ждали в батальоне, чтобы приступить к восстановлению государственной границы. Стараюсь прислушаться к их разговору, ничего не могу разобрать. И незаметно для себя засыпаю.

В Каменку мы возвращаемся вместе с Марианом. Оттуда я направлюсь в Кобрин, это по пути. Заодно узнаю, что с Ядвигой, возьму кое-что из вещей. Собственно, вещей у меня нет, есть только кожушок, да и тот Мариана. Ядвига перешила его мне. Изнутри овчина, а снаружи синее сукно от старой польской шинели, металлические пуговицы с орлами. К Ядвиге я попал в одних лохмотьях: стоптанные огромные башмаки и ветхая кепка с поломанным козырьком. Ядвига кое-как приодела меня в старые вещи Мариана, подкоротив их. С тех пор мне все так и переходило от него. Правда, мне сшили один приличный костюмчик из вельвета, но за два года он изрядно поизносился.

В наше отсутствие в Каменке шел бой. В самом начале улицы несколько сгоревших домов, и это меняет ее привычный вид так, что трудно узнать.

Мариан направляется к тетке, а я иду на квартиру Ядвиги.

— Сыночек, милый, радость-то какая, счастье какое, наши вернулись, — бросается ко мне на шею, утирая слезы, Дарья Ивановна, — дождались, слава богу.

Она проводит рукой по бледному рыхловатому лицу, убирая растрепавшиеся с проседью волосы.

— А ты почему такой невеселый, ты ведь больше всех ожидал. Я помню, как ты кричал «ура», когда наши бомбили, выскакивал на улицу и кричал, «тетя Дарья, тетя Дарья, — наши». А я тебя, паршивца, с трудом в погреб загоняла.