Роман Левин - За неимением гербовой печати

Вокруг — и справа, и слева от дороги до кромки леса — неубранные поля ржи и ячменя. Клонящиеся от тяжести колосья уже не желтые, как обычно, а оранжево-коричневые до пресыщения, насытившиеся солнцем и влагой. Здесь шли бои, и только теперь люди начинают убирать хлеб. Во многих местах он раздавлен гусеницами танков, шедших напрямик через поля, перечеркнут зигзагами окопов, разрыт позициями артиллерийских батарей. За три года это второй огненный вал, пробушевавший над здешними полями, и оба раза в пору созревания хлебов.

К полудню становится совсем душно. Собираются тучи, кажется, вот-вот пойдет дождь. Но дождя нет, и духота не рассеивается.

В полукилометре от перекрестка, где дорога выходит на шоссе Москва — Варшава, у обочины армейский грузовик.

Подняв капот, взобравшись на массивный буфер, водитель ковыряется в моторе, Я останавливаюсь в двух шагах от него, кладу на землю свои пожитки.

— Слушай, Синеок, попробуй на стартер нажать, — не отрываясь от мотора, обращается к кому-то водитель.

Никто не откликается на его слова. Да и не видно никого. Может, это он меня просит. Но ведь он, вроде, и не заметил, как я подошел.

— Ты что, не слышишь, Синеок? — снова повторяет водитель. — Сколько можно валяться, на стартер нажми.

Из-под машины вылезает, одергивая гимнастерку, статный белокурый солдат.

— Я уже жал, дал бы мотору остыть.

— Лезь в кабину.

— Мотор перегрелся, — настаивает на своем белокурый.

— Я лучше тебя разбираюсь в моторе, — сердится водитель. — Скажи, что хочешь еще поваляться.

— Странный ты человек, Петро, — забираясь в кабину, говорит блондин, — жалко тебе, что я немного в тенечке полежал.

— Ладно, жми понемногу.

Мотор натужно, рывками взывает, но не заводится.

— Погоди чуток, — командует водитель, что-то регулируя, — а ну давай еще немного.

Так повторяется несколько раз.

Вытирая ветошью руки, водитель спрыгивает с буфера на землю.

— Перекурим, Синеок, — вздыхая, говорит он.

— Это другое дело, — соглашается Синеок, — может, аккумулятор сел?

— Аккумулятор новый, разве не знаешь, когда машины получили, месяца не прошло.

Интересно, его так и зовут, думаю я про блондина, или кличка такая. Никогда не слыхал. А может, фамилия — красиво.

— А, тут еще один приятель появился, — наконец замечает меня водитель. — Ты откуда взялся?

— Я уже давно здесь.

— Далеко путь держишь?

— В Кобрин.

— Пешком по такой жаре, — удивляется белокурый, — я тебе не завидую.

— Что делать? — говорю я.

— И кожух зачем-то тащишь в жару?

— Вы меня до Кобрина возьмете? — не вдаваясь в подробности, спрашиваю я.

— Сами доехать не можем, — насмешливо говорит водитель.

— Когда почините, — говорю я.

— Когда починим, другое дело.

— А ты, я смотрю, самостоятельный парень, — говорит Синеок.

У него действительно синие, как небо, глаза.

Он чем-то напоминает Столярова из кинофильма «Цирк». Интересно, появились ли новые фильмы во время войны. Оторванные оккупацией от нашей жизни, мы столького не знаем. Сперва удивили погоны, потом про суворовские училища узнал. И сейчас мне охота расспрашивать солдат обо всем. Но вместо этого я почему-то спрашиваю у Синеока про его фамилию.

— А что, — удивляется он, — такая фамилия.

— Красивая, — говорю я, — мне нравится, никогда не встречал.

— Не жалуюсь, — улыбается Синеок.

— А чего жаловаться, — поддерживает разговор водитель, — у нас в селе одного старика Гниломедов фамилия, так он жалуется, потому что все узнают, какими скупыми были его предки. Они занимались пчеловодством и никого никогда не угостили, дескать, пусть лучше сгниет, чем людей попотчуем.

— Вот так фамилия, — смеюсь я.

— Всякое бывает, — возражает Синеок, — только фамилия тут ни при чем. Человек разве виноват, что ему такая фамилия досталась. Твоя как, к примеру, фамилия? — неожиданно спрашивает меня Синеок.

— Настоящая?

— А какая еще, разве у тебя есть и ненастоящая, — удивляется он.

— Есть ненастоящая. Я, когда к Ядвиге попал, сказал, что моя фамилия Калинчук. Так с этой фамилией я и жил, только потом Ядвиге признался.

— Для чего это нужно было?

— Ну как же, — удивляюсь я, что меня не понимают, — разве я мог сказать, что маму расстреляли и что я убежал. Когда бродил после этого по лесам да по деревням, придумал, будто мама умерла, и фамилию другую придумал.

— Вот оно какая у тебя судьба, — сокрушается Синеок. — Понял, Петро, а ты еще сомневался, брать ли парня до Кобрина.

— Чего сомневался, — оправдывается водитель. Он оглядывается по сторонам, облизывая пересохшие губы. — Водички бы холодненькой сейчас.

— Здесь должен быть на перекрестке колодец, давайте ведро, принесу, — предлагаю я.

— Хорошо бы, пока мы тут ковыряться будем, — говорит водитель и снова облизывает сухие губы.

Он достает из кабины помятое ведро, пахнущее бензином.

— Полное не набирай, так, чтобы напиться только.

На перекрестке около полуразрушенного дома, за деревянной оградой, колодец и скамья — массивная дубовая доска, приколоченная к столбикам, врытым в землю. Чья-то добрая душа позаботилась, чтобы проезжий или прохожий мог передохнуть здесь. А где сейчас эта душа? Уцелела ли? Или война не пощадила ее, как этот дом. Вокруг, и вдоль дороги и во дворе, как огромные оспины, воронки от снарядов и бомб.

Ворот у колодца вертится, все ускоряясь, с оглушительным скрипом, я даже не успеваю его придержать, и ведро с размаху плюхается в воду.

На скрип колодца из-за дома появляется сгорбленный старичок, с махоньким сморщенным лицом. Он опирается на ореховый дрючок с грубо подстроганным, закругленным верхом, и руки у него дрожат.

— Здравствуйте, дедушка, — первым приветствую я незнакомого человека, как принято в этих краях, и ловлю себя на мысли, что дед удивительно похож на колдуна. И это внезапное появление из дома, который казался необитаемым.

— Дряствуй, дряствуй, сынок, — тряся головой, мягко отвечает дед и смотрит на меня мутновато-красными глазами.

— Я тут воды у вас немного набрал, — объясняю я.

— Водички, — говорит дед ласково. — Наш колодец всех напувае, и добрых, и недобрых. Пить вси хотят. Яко сказано в писании, «отец небесный повелевает солнцу своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных».

Я не очень понимаю витиеватую дедову речь и к чему он клонит.

Дед тыльной стороной ладони трет слезящиеся глаза и продолжает:

— Вчора чи позавчора тут нимец воду пил, а потом взял и хату пидпалыв.

— Так это не снарядом ее?

— Ни, ни, — качает дед головой, — господь милував. То немец попервах у Петровичах все спалыв, а потом на шоссе, коли отступав. — У него получается не шоссе, а шоше, и я вздрагиваю, когда дед упоминает Петровичи.