Роман Левин - За неимением гербовой печати

Мариан уже улегся на сене в стороне.

— А он спит? — спрашивает Валентина.

— Устал, — говорю я, — ему завтра домой возвращаться.

— Ну ладно, — машет рукой девушка, — пусть себе.

— Я пойду к капитану, — говорю я твердо, — если бы ты не пришла, все равно бы пошел. Я как раз собирался.

— Накормил вас Антон? — спрашивает комбат, когда входим в дом.

— Еще как накормил, — отвечаю бойко, веря в то, что сейчас все устроится.

— Ну и отлично, — говорит капитан, — нам, вообще, повезло, что у нас такой повар. Такого, как Антон, ни в одной части нет.

Только теперь я замечаю, что говорит он не мне одному, но и человеку, сидящему в стороне у стола, на том самом месте, где сидел Смыга.

— А где твой приятель? — спрашивает капитан.

— Он там, спать лег, — говорю я, — завтра утром домой вернуться хочет.

— Тебе тоже пора спать, — строго говорит капитан.

— Нет, я сперва с вами хотел поговорить, — твердо настаиваю я, — мы ведь не решили ничего.

— А что мы должны решить? — улыбаясь серьезности моего тона, спрашивает комбат.

— Вы знаете что, — решительно пресекаю я всякие попытки отшутиться, как было до этого.

— Ну ладно, — говорит он, — я тебя по серьезному делу пригласил. Вот товарищ, который только что приехал, хотел у тебя кое-что спросить.

Он сидел у стола, длиннолицый, с выразительными глазами и выступающей нижней челюстью. Крылышки его погон немного загнуты и затенены так, что я не вижу, сколько на них звездочек. И сам он весь в тени, отбрасываемой дверью.

Интересно, когда же он приехал. Мы ужинали и не слышали, как машина подошла.

Нетерпеливо покусывая губы, человек подзывает меня и, ласково взяв за плечи, сажает рядом.

— Говорят ты знаешь, что здесь было осенью сорок второго?

— Вы это о чем?

— Ну вот бумага, что в доме нашли, — он протягивает листок с полустершейся надписью, и пальцы у него дрожат.

— А, это, — говорю я, — немного знаю.

— Ты расскажи, как все было, что помнишь.

— Зачем рассказывать?

— Мне надо знать, — говорит он настойчиво.

Я замечаю, как голос у него ослабевает. Потом совсем срывается.

— Понимаешь, у меня здесь осталась семья, — тихо выговаривает он.

— Где здесь?

— Ну в городе. Не успели выехать.

— Из города почти никто не успел выехать, — говорю я.

— Я о них ничего не знаю, что потом было, где они теперь… Может, и их здесь… — Он нервно, в нетерпении морщит лоб и покусывает губы.

— Обо всем не расскажешь, — говорю я, — нагрянули в Каменку каратели, те самые, что за три дня до этого расстреливали нас в Петровичах и в других селах. Приказали всем восточникам явиться для регистрации.

— Вас восточниками называли? — глухим голосом уточняет военный.

— Да, и восточниками, и Советами — по-разному. Так вот, приказали, чтобы пришли с вещами для отправки на родину. Ну и собралось человек пятьсот или больше, полный двор набился. А немцы поставили во дворе столы и начали комедию разыгрывать. Чиновники регистрировали всех пришедших, куда кому ехать. Распоряжался сам гауптман, командир карателей, молодой, холеный. Даже полицаев местных не допускали. Полицаи только в оцеплении стояли да мотались по местечку, приводили тех, кто сам не пришел. Но в основном люди все сами шли.

— Ну, как же так сами шли? — вырывается у Гурьянова. — Неужели верили, что немцы домой отправят?

Я замолчал и тоже задумался над тем, над чем ломал голову потом много раз, но так и не смог найти ответа, не смог понять, почему до самой последней минуты люди верят во что-то, хотя ясно, что надеяться не на что.

— Да, верили, — твердо повторяю я, — выстроились в очередь к столам. И чиновники записывали всех в длинные списки. Целый день это продолжалось. Люди истомились, продрогли, потому что прохладно уже было, конец октября. Дети плакали, а матери успокаивали их. Там только и были женщины да дети, ни одного мужчины. Потом уже смеркаться стало. Построили всех в колонну и погнали через базарную площадь вниз по улице. Женщины вели детей, тащили чемоданы, узлы. А вокруг эссесовцы. Конвой небольшой, на всю колонну около двадцати человек. Когда проходили мимо переулка, что вел к вокзалу, заминка получилась: люди думали, что направляются на станцию, норовили свернуть в переулок, а конвоиры гнали дальше, никуда не сворачивая.

Женщины заволновались, заголосили, почуяв неладное. Начали бросать прямо на дороге узлы, чемоданы. А фашисты толкали прикладами: «шнель, шнель».

Я замолчал, как бы вновь увидел эту дорогу, по которой их гнали. Колонна уже прошла, а в грязи по обеим сторонам узлы, чемоданы, все, что осталось от людей, растаявших в промозглых октябрьских сумерках. И никто к ним не прикасался, к этим вещам.

Щелкнув зажигалкой, Гурьянов за столом закуривает в ожидании, когда я продолжу рассказ.

Мне остается досказать совсем немного, и я мысленно перебираю это в памяти, чтобы ничего от себя, а только то, что было.

— Привели, значит, на Мохову яму. Через ручей прямо по воде гнали. А вода уже ледяная, известно, какая в октябре. На этой стороне в кустах приказали раздеваться. Женщины рвали на себе платья. Документы, деньги, если у кого были, тоже разрывали на мелкие кусочки. И кричали так, что, кажется, за десять километров слышно было. И дети кричали, плакали: не понимали, зачем их раздевают на холоде. А к яме подходили уже присмирев, отголосив, тихо.

Потом, на следующий день, мы с Марианом и с другими ребятами приходили сюда. Лес был пустой и голый, листья все опали, а вместо листьев на кустах висели обрывки бумаги, драные сорочки, косынки.

Саму могилу немцы сравняли с землей. Но почва по краям осела и четко определились контуры ямы. Она была невелика. Настолько невелика, что невозможно было представить, как в ней могло поместиться столько народу. Едва-едва присыпанная землей, могила оказалась перечеркнутой несколькими трещинами, идущими от краев к центру. И здесь, в центре, где в одной точке сходились эти трещины, алым пузырящимся бугром застыла кровь.

Военный, сидящий за столом, сгорбился, почти склонился головой на стол. Потом, когда я кончил, он распрямился, и мне показалось, что он хочет что-то сказать, но то ли не решается, то ли не может.

Капитан ходит по комнате, половицы скрипят под его ногами. Останавливается у окна и смотрит в ночь, где в темноте ревут на дороге машины.

— Видишь, война еще не кончилась, а ты столько всякого повидал, — говорит он, неожиданно повернувшись ко мне. — А классов сколько кончил?

— Три класса, — говорю я, не понимая, почему капитан об этом спрашивает.

— Значит, должен быть уже в шестом, судя по возрасту. Нет, ты погоди, — видя, что я собираюсь возразить, останавливает капитан. — Ты тут ни при чем: война. Но пойми, для тебя она кончилась. Тебе надо учиться.