Роман Левин - За неимением гербовой печати

— Я с гауптманом прошел.

— Одну минуточку, — как-то не к месту благовоспитанно и жеманно сказал начальник, — кто тебя учил перебивать старших?

Мне стало не по себе от этого интеллигентно-нравоучительного тона, который никак не ожидал услышать.

— Что это за штука у тебя? — указал он на ящик. Я снял ящик с плеча, протянул.

Начальник брезгливо отстранился.

— Что ты мне суешь всякую гадость в лицо!

— Как вам угодно, но вы же сами просили показать, вот здесь гуталин, щетки, — сказал я, вешая ящик обратно на плечо.

— Работаешь, значит, чистильщиком, так сказать, самостоятельно зарабатываешь на жизнь? — рассудительно поинтересовался начальник.

Я кивнул головой.

— И что же сегодня уже заработал?

— Да вот гауптман, которому нес чемодан, дал марку и еще полмарки заработал до этого. А хлеб с мармеладом, который дал утром один солдат за то, что почистил ему ботинки, я уже съел.

— Марку, которую дал гауптман, еще не потратил? — без тени иронии серьезно поинтересовался начальник.

— Ну как бы я ее потратил, если с моста еще не успел сойти. Вот она марка, я ее маме отдам, деньги, которые зарабатываю, я всегда маме отдаю.

От хрустящей бумажки пахло тем же одеколоном, что от гауптмана.

Бережно, двумя пальцами начальник взял у меня деньги и положил перед собой на стол.

— Так-то, — проговорил рассеянно, — ну, а родители как относятся к твоим похождениям?

— К каким похождениям? — насторожился я.

— Ну, что бродишь сам по городу, чистишь обувь.

— А как же по-другому, — простодушно глядя на укоряющее лицо начальника, сказал я, — маме-то нужно помочь, иначе с голоду помрем.

— Все маму и маму вспоминаешь, а отец где?

Я молча потупился.

— Отец небось советский командир, комиссар? — неожиданно переходя на крик, теряя напускное спокойствие и бутафорскую благовоспитанность, спросил начальник.

Он взял со стола резиновую трубку, которую я сразу не заметил, и, то сгибая, то разгибая ее в длинных пальцах, многозначительно посмотрел на меня, только сейчас я разобрался, что это за штука у него в руках. Дубинка была самодельной. В резиновой трубке проделаны отверстия для веревочной петли, чтобы вешать на руку.

Я видел перед собой бесцветные глаза полицейского начальника, его рыжие бачки и гнущуюся в руках резину. Мне казалось, я слышу, как она рассекает со свистом воздух.

Сейчас будут лупить, мелькнуло у меня. Просто так, от нечего делать, на всякий случай изобьют, и все… И надо же так глупо влипнуть. Мне было обидно до слез, не так страшно, как обидно. Родители меня никогда не били, и я совершенно не был готов к этому.

Полицаи обступили меня плотным кольцом. Мне показалось, что я в дремучем лесу и вокруг нависли огромные черные стволы.

Главный полицай поднялся, по-прежнему не выпуская из рук резиновую дубинку, на какое-то мгновенье я увидел его прямые узкие плечи и закрыл глаза в ожидании побоев.

В город я возвращался через Граевку, через проезжий мост. Меня отпустили, и я шел не спеша, терзаемый не столько болью, сколько стыдом и обидой. Ударили меня всего два или три раза не слишком сильно, скорей для острастки.

Полторы марки, которые я заработал, полицай мне так и не отдал. Пусть подавится, думал я.

Дома о том, что случилось, не рассказал. Мама запретила бы мне ходить в город, и тем более к вокзалу.

Однако довольно отступлений. Всего не перескажешь.

Вернемся в июль сорок четвертого, на хутор, где расположился батальон капитана Гурьянова.

Мы сидим с Марианом около походной кухни на примятой траве, запиваем компотом ужин, которым нас накормил дядя Антон.

— Пейте, я завтра еще наварю. Вон сколько слив на деревьях. И вишни еще кое-где остались, только сильно поклеваны.

— Тут некому было снимать, — объясняю я, — вот птицы и хозяйничали.

— А что, капитан не решил с вами? — интересуется дядя Антон.

— В том-то и дело, что не решил, — грустно говорю я.

Мне тягостно от этой неопределенности. Мариан, наверное, уже все для себя решил, потому что спокойно дремлет, пока мы разговариваем с дядей Антоном.

— Слушай, Мариан, что ты намерен делать завтра? — толкаю я его в плечо.

Мариан открывает глаза и смотрит на меня, зябко поеживаясь. Из лесу от влажной зелени и сырой земли тянет прохладой.

— Набрось, — говорит дядя Антон Мариану и достает из-под сиденья походной кухни бушлат. — Тебе тоже дать? — спрашивает меня.

— Нет, мне не холодно.

— Это он придремнул, поэтому и озяб, — объясняет дядя Антон.

— Дядя Антон, мне очень хочется у вас остаться. Я буду делать все, что прикажут, только бы остаться.

— В чем же дело, — доброжелательно встречает мое признание дядя Антон, — оставайся.

— Вам легко говорить, а попробуйте капитана убедить.

— Я завтра домой вернусь, — тихо говорит Мариан, — может, мамуся дома.

Оказывается, Мариан не спит и слышит все, о чем мы говорим. Мне неловко перед ним, что я собираюсь отколоться, я хочу как-то объясниться, но не знаю, как это лучше сделать.

— Мариан, ты на меня не обижаешься, что я хочу уйти с нашими?

— Чего обижаться, я ведь домой возвращаюсь, — говорит Мариан.

— И то верно, — говорю я, — все-таки у тебя там еще тетка есть, а у меня никого. Ты же знаешь, как я наших ожидал.

Я говорю успокоительные слова, но чувствую, что они ничего не меняют. На душе скверно, как вообще при расставании. Получается странно, мы ведь не случайно встретились на дороге. Жили одной семьей, и вроде ничего другого не было у нас. И вдруг все переменилось. Оказалось, что у каждого в жизни есть еще что-то, есть другие семьи, настоящие, которые ближе, главнее этой теперешней. Сгоряча мы еще не сознавали, как много эта теперешняя для нас значит. А потом осознали, что никаким возвратом к прежней жизни не перечеркнуть ставших родными домов и семей, в которых нас прятали, кормили, согревали, считали своими неважно сколько времени — неделю или годы.

— Если Ядвига вернулась, — говорю я Мариану, — расскажи ей все, как было, что я ее буду помнить и что мы непременно увидимся.

— Добже, добже, але ж ты почекай, може, капитан еще тебе не везьне.

— Возьмет, — сказал я решительно, — как это так не возьмет!

Я не подозревал, что завтра утром вместе с Марианом буду возвращаться в местечко, но не просто потому, что комбат меня не возьмет, а потому, что узнаю такое, что изменит все мои планы и намерения.

От дома метнулась легкая, стремительная фигурка Валентины, перебежала двор и возникла возле нас из темноты на пятачке, освещенном фонарем, как на просцениуме перед затемненным залом.

— Поели, мальчики? — спрашивает она и, не дожидаясь ответа, кивает в сторону дома. — Пошли, капитан зовет.