Роман Левин - За неимением гербовой печати

— Ну, как ты там, жив? — интересуется водитель, остановив машину.

— Мне здесь хорошо, — почти не видя из-за высокого борта того, с кем разговариваю, отвечаю я.

— Да, ты действительно уютно устроился. Но можешь выйти прогуляться, если хочешь.

Лейтенант неловко вываливается из кабины и направляется к придорожным кустам. У него прыгающая походка и ноги длинные, как у журавля.

Водитель достает из кабины ватник и протягивает мне через борт.

— Подмости вот или набрось, если прохладно будет.

Техник-лейтенант, наверное, думает, что это ради него Хрусталев остановил машину, чтобы он мог прогуляться. Сам бы он не догадался глянуть, как там пассажир. Я уже составил о нем определенное мнение. Конечно, возможно в этом есть доля поспешной категоричности или мальчишеской горячности. Но ведь мне пришлось за войну столько разных людей встречать.

Чаще всего человек открывался сразу, или хотя бы начинал открываться. Чтобы узнать человека, времени порой было в обрез. Для того, чтобы выяснить, смелый он или трус, добрый или злой, иногда давались минуты.

Ну что я еще узнаю о Баеве, или о Синеоке, или о Гурьянове, кроме того, что узнал сразу?

А этот старший лейтенант, может, и не такой плохой, а просто строгий и чуточку важный, но ведь я никогда не узнаю, чем он хорош. Я знаю только, что он не хотел взять меня. И невнимательный какой-то или необщительный, кто разберет.

Вот он выходит из кустов и невозмутимо шествует к машине. Хлопает дверцей, как бы давая знать, что можно ехать дальше.

Уже село солнце, со стороны потянуло сыростью. Болота лежали за тонкими березами и ольхами, что росли поодаль. Около самой дороги торчали только пни, лес был вырублен немцами. Вырубили его еще в сорок втором, когда начали действовать партизаны и на дорогах устраивались засады. Природа участвовала в войне вместе с людьми и умирала вместе с людьми. Деревья падали, как люди, подкошенные под корень, но, в отличие от людей, возрождались. Прошло только два года, а меж торчащих пней тонко и беспорядочно начала пробиваться поросль. Обилие влаги делало свое дело.

Слева у дороги на солидном пространстве раскинулись ровные квадраты торфяных разработок, расчерченных, как тетрадь в клеточку, узкими канавами со стоячей водой.

Не знаю, показалось мне или я задремал на самом деле. Дорога была сильно разбита, машину подбрасывало. К тому же подвернулся рукав телогрейки, которую я положил поверх своего кожушка на дно кузова. Было неловко, давило в бок. Но постепенно я устроился, примостился и задремал. Очнулся от того, что машина резко накренилась, скрепя всем корпусом, и медленно на тормозах стала сползать с дороги на обочину. Бочки у борта звякнули одна о другую, но снова, как и прежде, устояли.

Несколько раз нам уже приходилось сворачивать и объезжать разбомбленные или просто разбитые участки дороги. Вероятно, это был очередной объезд, так я подумал, и на это было похоже. Рассмотреть же как следует не мог, уже достаточно смерклось, но фар водитель не зажигал в целях светомаскировки. Немецкая авиация еще беспокоила, хотя с тех пор, как пришли наши, ни одного вражеского самолета я не видел. Где-то в отдалении сотрясалась земля, слышны были залпы зениток, но в тех местах, где находился я в эти дни, было спокойно.

Осмотревшись как следует, обнаружил, что мы едем не параллельно шоссе, как это случалось при объездах, а отклоняемся куда-то в сторону, прямо через луг по едва заметной колее, проложенной машинами в примятой траве.

Остановились около длинного сарая, огороженного колючей проволокой. Широкие двери, похожие на ворота, распахнуты. Внутри горит свет, освещая небольшое пространство у входа. Справа в полумраке проступают контуры объемистых цистерн или баков, врытых в землю.

Должно быть, склад, подумал я, прислушиваясь к разговору, который заводят Хрусталев и старший лейтенант с каким-то человеком. Они вышли из машины и стоят чуть в стороне, почти заслоненные от меня бочками.

— Смотрите, как вам будет удобней, — говорит незнакомый голос, — можете сейчас сделать все, а можете завтра утром.

— Да нет, зачем же в темноте возиться, с утра и погрузим, — звонко говорит Хрусталев.

— Деревня отсюда далеко? — интересуется старший лейтенант.

— Метров пятьсот через луг, — отвечает незнакомый голос.

— Молока там нельзя разжиться, горло полечить?

— Простудились? — удивляется незнакомец.

— Такое случилось, — виновато оправдывается старший лейтенант, — у меня вообще носоглотка скверная. Все ангины мои.

— Так разве молочком лечатся? — лукаво возражает незнакомец.

— Вот и я говорю, — озорно подхватывает Хрусталев.

— А чем же лечатся? — делая вид, что не понимает, на что намекают ему, хрипит старший лейтенант.

— Как чем? — обстоятельно рассуждает Хрусталев, — К примеру, у нас в Самаре сорокаградусную с перцем пьют или динатурку.

— А у нас в Молдавии красное вино с сахаром кипятят, — говорит незнакомец, — и с перцем тоже кой-чего приготавливают.

— Слышал уже все это, — обрывает старший лейтенант. — Людям просто выпить хочется.

— Почему же, я знаю, молоком горячим тоже лечат, — не моргнув глазом, соглашается Хрусталев, — но ведь тут еще мед нужен.

Хитрит, думаю про себя, плутует. А сам вспоминаю, как мама перед войной лечила нас с сестрой, когда мы простуживались. Тоже давала молоко с медом и содой, а потом растирала козьим жиром.

— У меня мед есть, — неожиданно подаю голос из кузова и, держась за борт, спрыгиваю на землю.

— А, пассажир?! — обрадованно говорит Хрусталев, — я думал, ты спишь.

Человек, с которым беседовали водитель и старший лейтенант, а им, как теперь вижу, оказывается солдат с карабином за плечами, не подозревал, что в машине еще кто-то есть, и от неожиданности вздрагивает.

— Это наш пассажир, — объясняет мое появление Хрусталев. — Мы его завтра в Барановичи доставим.

— А сегодня что? — спрашиваю я.

— Сегодня будем отдыхать.

Хрусталев привлекает меня к себе.

— Закусим сейчас и спать. Ты бы вещицы в машине взял и набросил что-нибудь на себя, прохладно. Вон даже роса выпала.

Я гляжу, куда указывает Хрусталев, и вижу, как весь луг покрылся серебристо-матовым налетом, только в том месте, где проехала наша машина, примяв траву, отчетливо проступает темная полоса.

Старший лейтенант заглядывает в сарай, что-то высматривает там, потом указательным пальцем поправляет очки на переносице.

— Ну ладно, вы тут устраивайтесь, а я пройду в деревню.

— Насчет молочка, — не удерживается от колкости Хрусталев.

— Возможно, — холодно бросает старший лейтенант. И, повернувшись, направляется в сторону деревни. Он идет через луг, и слышно, как мокрая трава сочно трется о голенища его сапог.