Роман Левин - За неимением гербовой печати

Может, даже за этим самым поворотом и расстанемся, чтобы больше никогда не встретиться. Мысль эта все сильней овладевает мною, стесняет дыхание, вяжет движения.

Хрусталев тоже немного взволнован, это сказывается в том, что он дает много всяких наставлений, хотя наставлять не в его характере.

— В Минске ты должен быть еще до вечера, — говорит Хрусталев. — Там знаешь, куда идти?

— Найду.

— Не так просто. Минск разворотили похлеще, чем Барановичи.

Хрусталев настолько лихо ведет машину среди этого столпотворения, что у меня мгновеньями перехватывает дух. Баранка кажется игрушкой в его руках, а машина послушно и стремительно минует улицу за улицей.

Тротуары справа и слева завалены обломками кирпича, кое-где кирпич лежит прямо на мостовой, расчищены только узкие коридоры для транспорта.

Улица внезапно кончается. Мелькают еще два-три дома, и начинается пустырь. Сухая выжженная трава, голые пыльные пролысины, как на старом футбольном поле под осень. Может, здесь когда-то и было футбольное поле. А полусгнившие деревянные стойки — остатки ворот или просто столбы, к которым привязывали веревки и сушили белье.

Устало поводя плечами, ровно, не горбясь, Хрусталев отваливается на спинку сиденья и так несколько торжественно, как бы отдалившись от руля, ведет машину.

Шоссе поворачивает чуть влево и там, за песчаным бугром, где вдоль дороги растут ветлы с серыми от пыли, приземистыми стволами, расположены будка и шлагбаум КПП. У обочины несколько машин с заглушенными моторами. И люди в линялых гимнастерках с немудреными своими пожитками, путешествующие дорогами войны. Они сидят прямо на земле или на бревнах, положенных вместо скамеек, беседуют о чем-то своем, чадят махрой.

Хрусталев резко тормозит, подкатив почти вплотную к огромному грузовику с крытым верхом.

В нашу сторону поворачиваются глаза сидящих солдат.

— Пойдем, я насчет тебя с дежурным поговорю, — предлагает Хрусталев.

— Нет, я сам, — возражаю я.

Я представляю, как бы это выглядело, если бы меня кто-то сопровождал. Мной овладевает бунтующее чувство самостоятельности. Довольно, что в Кобрине расслабился, давая повод обращаться с собой, как с ребенком. Товарищам отца это можно было позволить. А теперь, что подумают люди, если Хрусталев поведет меня чуть ли не за ручку к дежурному.

— Сам, значит, пойдешь? — говорит он. — Ну иди, я подожду, пока узнаешь, что к чему.

— Не надо, — говорю я, беря вещи. — Вам ехать пора.

— Загордился ты что-то, парень, — обиженно говорит он.

Мне неприятно, что Хрусталев меня не так понял, может, он думает, будто я воспользовался его услугами и теперь он мне не нужен, дескать, пусть себе едет, а я других нянек искать буду.

— Но ведь вы со мной и так сколько возитесь, — пытаюсь я растолковать истинный смысл своего отказа. — И потом, там старший лейтенант, наверное, уже вернулся.

— Это мое дело, — сердится Хрусталев.

Он опирается ладонью на увенчанный набалдашником рычаг скоростей и легко покачивает его из стороны в сторону.

— Ладно, поеду, — как бы нехотя, говорит он немного погодя и лениво включает зажигание. — Счастливо тебе.

— И вам счастливо.

— Батю тебе найти поскорей.

— Теперь-то уже найду, — самоуверенно утверждаю я.

Подходят солдаты, сидевшие у обочины, чтобы поинтересоваться, куда машина.

— Не еду я никуда, рядом здесь, — предупреждает их вопросы Хрусталев и, не удержавшись, бросает напоследок: — Пацана к дежурному сведите, на Минск ему надо.

Он озорно подмигивает мне, дескать, съел, все равно попросил за тебя.

Машина круто разворачивается, из кабины снова глядит не тот благоразумный, поучавший и наставлявший меня опекун, а бедовый парень и разудалый шофер Саша Хрусталев.

Ему, наверняка, еще не удалось далеко отъехать, а мне в сопровождении солдат дойти до будки дежурного по КПП, когда со стороны города со сверлящим, пронзительным воем вырвалось несколько самолетов. Они появились внезапно и моментально приблизились, остроносые, с растопыренными не спрятанными под брюхо шасси и торчащими у самых колес, точно привязанные жерди, стволами пушек. Сперва по отвратительному звенящему вою, а затем по форме все опознали фашистов. Засуетились, бросились кто куда. Я тоже сразу узнал немецкие самолеты. Я их видел много раз, из всех — эти, прилетевшие, были самые уродливые. Они всегда летали очень низко и сейчас тоже шли метрах в ста пятидесяти от земли.

Из будки КПП выбежал коренастый офицер с красной повязкой на рукаве.

— В укрытие, все в укрытие! — закричал он отчетливо и негромко, насколько позволял его голос, заглушаемый ревом самолетов.

Взбивая пыль поношенными брезентовыми сапогами, он вместе со всеми подался в сторону от шоссе, где были отрыты зигзагообразные щели.

За бугром часто-часто заговорила скорострельная пушка. Ее позиция совершенно не просматривалась с нашей стороны, только четкие серии выстрелов по немецким самолетам выдавали ее соседство.

Словно хищник, натолкнувшийся с лету на ствол охотника, ударивший в упор, передний самолет отвалил в сторону, и вслед за ним отпрянули, взмыли вверх остальные. Они совершили боевой разворот и, стреляя из пушек, снова повторили заход на зенитную батарею.

Но за всем этим я уже наблюдал из укрытия, куда меня затащил стройный капитан с пышной, черной шевелюрой. Он пробежал к щели позже других, где-то замешкавшись.

— Почему не спрятался вместе со всеми? — сердито выговаривает он.

— Я не знал, куда надо идти.

— Куда все бежали. Разве не видел? Растерялся, — уже миролюбивей, пытаясь найти для меня оправдание, говорит он. — Страшно?

— Нет.

— Смотри какой храбрый.

Капитан произносит слова протяжно, немного нараспев, с той интонационной акцентировкой, страстной и несколько иронической, которая выдает в нем грузина.

— Да не высовывайся, — прикрикивает на меня капитан, когда я, задрав голову, пытаюсь разглядеть, как уходят, рассеянные огнем зениток, немецкие самолеты. За холмом они беспорядочно сбросили несколько бомб.

Капитан тоже смотрит в небо, щурит глаза. Продолговатые, как крупные фасолины, ноздри на большом носу увлажненно вздрагивают.

— Такое теперь редко бывает, чтобы днем прилетали, — вслух размышляет капитан.

— Чего было вообще прилетать, разве им это поможет теперь?

— Война еще не кончилась, а раз так, всего можно ожидать, — говорит капитан.

Отдаляясь от фронта, от войны, три или четыре дня вовсе не слыша стрельбы, я уже стал отвыкать от нее, а она, вопреки всему, догоняет меня и напоминает о себе.

— Вон еще самолеты, — указываю я на три серебристые точки у горизонта.