Роман Левин - За неимением гербовой печати

Вдоль стены и вовсе на дороге, занимая половину улочки, на мешках, узлах и чемоданах в ожидании томятся люди. Они просто одеты: мужчины — в поношенных пиджаках и гимнастерках и женщины — в сто раз латаных и перекроенных платьях. Мужчин мало, в основном — женщины и шустрые непоседливые ребятишки подле них, больше всего изнывающие в дороге.

Приказав водителю присматривать за грузом, старшина вместе со мной отправляется к вокзалу. Идем, осторожно обходя сидящих, переступая через их пожитки.

Около билетных касс огромная очередь, а там за углом около маленького окошечка с надписью «Воинская» почти никого нет. Можно даже подумать, что касса не работает, но в полукруглом окошечке, чуть большем, чем те, что выпиливают в скворешне, мелькает лицо.

— Давай требование, — коротко приказывает Олейник и, заглянув в окошечко, что-то говорит кассиру.

— Удостоверение, — слышу я женский голос.

Действительно, как это я сразу не догадался дать его, там указан номер воинского требования, и кассир должен сверить.

С металлическим лязгом ударяет компостер. Через минуту у меня в руках два крохотных квадратика бумаги — билет и посадочный талон.

В кассе, вероятно, нет специальных билетов. На стандартном бланке поперек прежних, разделенных тонкой черточкой слов набито черным жирным шрифтом ВОИНСКИЙ. Кустарный кассовый штамп приходится как раз на то место, где до этого стояло слово «детский», как бы перечеркивая, подминая его, как бы придавая особый смысл тому, что в ту пору происходило со мной и моими сверстниками, рано расставшимися с детством.

На сером лоскуте посадочного талона той же черной краской оттиснуто: поезд 88, 22 часа, 05 минут, Новосибирск.

Не без удовольствия, с чувством выполненного долга Олейник разглядывает билеты.

— Теперь все в порядке. Билет у тебя есть, скоро поедешь.

На огромных часах у входа в вокзал двадцать минут седьмого. Стрелки словно застыли на месте, но присмотревшись можно заметить, как в определенное мгновение минутная стрелка дрогнув, меняет положение.

— До поезда еще долго, — говорю я.

— А чего тебе, пойдешь в зал ожидания, посидишь, отдохнешь, с билетом туда пустят.

Я забыл уже, какие порядки на вокзалах, и Олейник мне растолковывает и предупреждает:

— Не прозевай только, когда посадку объявят, понял?

— Не беспокойтесь, по билету проще простого ехать.

— Значит, я могу быть спокоен? — переминаясь с ноги на ногу, как-то извинительно говорит Олейник. — Уедешь тут без меня? А то мне груз еще надо сдать по назначению.

— Конечно, о чем речь, разве мне первый раз.

Мне кажется, что у Олейника сложились какие-то превратные представления обо мне, и я горячо пытаюсь его переубедить или хотя бы растолковать, что к чему.

Не обращая внимания на мои слова, старшина рассудительно гнет свою линию:

— Надо было бы, конечно, посадить тебя в поезд, Артюхин ведь наказывал, чтобы отправить как следует.

Я понимаю, что для старшины не очень важно, какой я там, бывалый или вовсе не сведущий ни в чем, у него есть распоряжение отправить меня. Распоряжения надо выполнять, и баста. Если бы ему не нужно было везти груз, он бы проторчал на вокзале до самого отхода новосибирского поезда, как бы я его ни убеждал.

— Вернетесь в Минск, скажите Каганову и Артюхину, что у меня все в порядке и что я уже в Казани, — пытаюсь хоть чем-то утешить старшину.

Это, кажется, и в самом деле его утешает.

— Пожалуй, я завтра им так и доложу, только ты меня не подведи, и чтобы все было как надо.

— Не сомневайтесь, — говорю я. — Спасибо, что билет взяли и проводили.

Моя благодарность больше всего удивляет и вроде раздражает старшину, он морщится и, ничего не ответив, направляется к машине. Садится в кузове, широко расставив ноги, повернувшись ко мне лицом. Вскоре маленький, юркий пикап растворяется в вечерних сумерках.

С сумкой через плечо и кожушком под рукой я выхожу на привокзальную площадь и стою в одиночестве посреди огромного города. Повода для беспокойства у меня нет, все ясно и определенно. В кармане билет, через несколько часов поезд. Мне осталось его дождаться, и все. Но что за неприятный, почти неуловимый холодок прокрадывается в сердце? Может, я просто одичал, ведь за три года я впервые попадаю в такой большой город к тому же внешне совершенно не тронутый войной. Не исключено, что испытываю некоторое чувство затерянности. И я это понимаю и пытаюсь разгадать истинную причину беспокойства, исподволь охватывающего меня.

Ведь в самом деле, какие у меня основания сомневаться, что отец в Казани? А между тем назойливые сомнения гнездятся во мне и тянут за собой глупые, тревожные мысли. А что, если отца не окажется в Казани, куда подамся тогда? И зачем только еду в такую даль, в чужой, незнакомый город? Лучше бы остался в Каменке, по крайней мере там Мариан и Дарья Ивановна.

Чем ближе к ночи, тем отчетливей гул привокзальной площади, голоса людей, скрип тормозов, хлопанье дверей. Минутами надо всем этим протяжно или прерывисто раздаются гудки паровозов.

Затемнение в Москве не отменено, но не соблюдается с прежней строгостью, и потому ночь, опустившаяся на город, кажется не черной, а фиолетовой. И площадь передо мной фиолетовая с внезапными вспышками автомобильных фар, огоньками папирос или совсем ослепительными косыми пучками света, когда распахиваются двери.

Слева, меж стеной дома и телефонной будкой, стоит молодая женщина в легком в сборочку платье и шляпке. Среди буднично одетой публики она выглядит слишком нарядной. И, может, поэтому привлекает внимание. Проходящие парни пытаются с ней заговорить, но она не замечает никого. Она кого-то ожидает и кажется мне в эти минуты такой же одинокой и неприкаянной, как я. Тот, кого она ожидает, все не идет. И я вместе с ней начинаю высматривать его среди прохожих, пытаюсь угадать, каким он должен быть. Меня увлекает эта игра, и я уже почти волнуюсь вместе с женщиной и негодую на того, кто никак не может придти. Чужое волнение как бы передается мне, и какое-то время я почти живу жизнью другого человека.

Потеряв терпение, женщина заходит в телефонную будку и долго настойчиво звонит куда-то, потом, хлопнув дверью, исчезает в фиолетовом сумраке.

В будке, куда я заглядываю вслед за тем, еще держится терпкий аромат ее духов и, кажется, звучат дневные голоса людей и ее голос, которого я никогда не слыхал и никогда не услышу.

Послонявшись немного по площади, захожу в здание вокзала. Сюда пускают только транзитных пассажиров или тех, у кого уже есть билеты, поэтому в залах ожидания не так много народа, во всяком случае, значительно меньше, чем у входа сидящих на чемоданах.