Роман Левин - За неимением гербовой печати

Внезапно меня привлекает чей-то внимательный, пристальный взгляд. Я чувствую, что за мной наблюдают, и не могу понять кто. И тут я вижу напротив и чуть выше, на третьей полке, предназначенной для багажа, белобрысую, взлохмаченную голову, и давно немытое лицо какого-то мальчишки. Голубые глаза кажутся невероятно чистыми и прозрачными на этом фоне. Увидав, что я заметил его, он поспешно отводит взгляд, но потом снова смотрит в мою сторону. Когда и как он очутился здесь? Во время посадки в Москве я его не приметил, хотя это было и не мудрено в такой толчее и полумраке.

За неделю, что нахожусь в пути, мне ни разу не приходилось общаться и разговаривать со своими сверстниками. Все люди, с которыми сталкивался, были взрослыми, и разговоры соответственно были серьезными и деловыми.

Увидав мальчишку на верхней полке, мне страшно захотелось с ним познакомиться и поболтать. С его стороны не наблюдаю ничего подобного. Взгляд его угрюм и равнодушен. Я приветливо киваю мальчику головой и жестом приглашаю, чтобы он перебрался поближе, дескать потолкуем. Но он не понимает меня, либо не желает понимать, и горестно сжав губы, отворачивается.

— Попутчик наш проснулся, пора, пора, — заслышав, как я ворочаюсь наверху, говорит Файзулин.

Повиснув на руках, спрыгиваю вниз.

— Вот и хорошо, — неизвестно чему радуется Файзулин. — Иди мойся, чай пить будем.

Феоктистов дремлет в углу, приткнувшись к стенке вагона, голова с серебристым ежиком волос покачивается в такт движению.

А я тоже хорош, укоряю себя, выспался как фон-барон, а люди всю ночь просидели. Сколько еще предстоит Феоктистову сидеть так, пока доедет. Хочу предложить ему, чтобы он занял мою полку и отоспался, но мне жаль его будить.

В туалете грязно и мокро, как осенью в замызганном переулке. В сквозной трубе, уходящей под вагон, гудит ветер. Вагон так бросает из стороны в сторону, что едва удерживаюсь на ногах. Вода в умывальнике теплая и ржавая.

Когда мы садимся с Файзулиным и Феоктистовым пить чай, я снова чувствую на себе глаза мальчика. В них нет ни просьбы, ни обиды, только какая-то затаенная печаль. Внешне совсем безучастно он смотрит, как мы едим, но кусок застревает у меня в горле. Так ведь он просто голоден, мелькает мысль, он просто-напросто хочет есть, как это я сразу не сообразил. Сколько раз это все испытывал сам, и глаза мои, наверное, были такими же, когда я наблюдал, как ест рыжий австриец Иоганн, или когда в самые трудные дни приходил к маме.

Я беру из сумки хлеб, сало, отламываю полплитки шоколада и, привстав на нижнюю полку, чтобы достать, протягиваю мальчику.

Сперва он отстраняется, отнекивается, но потом все-таки принимает угощение и, кивнув головой в знак благодарности, с жадностью принимается за еду.

Файзулин и Феоктистов следят за моими действиями и, судя по всему, одобряют их.

Немного погодя, мы лежим рядом с Володей, так зовут мальчика, на моей полке и мирно беседуем. Нам легко понять друг друга: наши сиротские судьбы чем-то похожи. И у него, и у меня война отняла детство, убила маму. Это случилось в разное время, но беда и заботы у нас общие, как, впрочем, у многих мальчишек и девчонок нашего поколения.

Володя — ленинградец, в начале войны он с мамой эвакуировался и жил под Москвой. Отец ушел на фронт, с тех пор о нем ничего не известно. Совсем недавно умерла Володина мама, мальчик остался, как и я, один. Теперь он едет к единственной тетке, сестре отца, которая живет в Арзамасе.

— Тетка знает, что ты едешь к ней? — спрашиваю я.

— Знает, я ей письмо написал, — угрюмо отвечает он, но в словах его не слышу уверенности.

Чувствуется по всему, что он сильно подавлен смертью матери и не знает, что теперь будет.

— Ты не падай духом, может, отец найдется, — пытаюсь успокоить его.

— Кто знает.

— Я ведь тоже целых три года ничего не знал об отце, а вот нашелся и теперь еду к нему.

— Правда, нашелся? — оживляется Володя. В больших и чистых его глазах вспыхивают огоньки. — Вы тоже эвакуировались куда-нибудь?

— Не успели. Немцы нашу машину прямой наводкой, мы ведь на границе жили.

— На самой, на самой границе? — удивляется Володя.

— Полтора километра от границы.

— Полтора, — раздумчиво, как бы оценивая, много это или мало, повторяет он.

— Думаешь это много, полтора километра? Опомниться не успели, как немцы появились.

Я рассказываю Володе, как это было у нас. Он внимательно слушает, опершись на локтях, подставив под скулы сжатые кулаки.

— Мама так хотела вернуться в Ленинград, — неожиданно, без видимой связи с предыдущим говорит Володя. Я понимаю, что у него свои мысли, которые его мучают, свои горести, от которых он не может отделаться.

— Правда, что Ленинград такой красивый? — спрашиваю я.

— Еще какой, — не без гордости говорит Володя. — Не был?

— Не успел.

— А ты приезжай когда-нибудь. Только, говорят, его сильно обстреливали и бомбили. Жалко все-таки, если разрушили.

У Володи хватает жалости и для матери, и для города, который она хотела увидеть и не увидела. Он так искренне приглашает меня в свой город, словно возвращается сейчас туда, а не едет к тетке в Арзамас.

— Ты вернешься в Ленинград после войны?

— Конечно, у нас ведь там квартира осталась, — как-то очень серьезно и буднично говорит мальчик.

Какими практичными мы все стали, думаю я, даже дети, и разговор у нас серьезный, не то что раньше. Если бы мы встретились до войны, совсем бы о другом говорили: о товарищах школьных, о кинофильмах.

Смотрю в окно и непроизвольно ищу глазами приметы войны, к каким привык в Белоруссии — воронки у насыпи, полуразрушенные строения, осыпавшиеся окопы, деревянные наскоро сколоченные обелиски. Я как-то сразу не могу сообразить, почему этого не видно. А потом спохватываюсь, и сам себе улыбаюсь от неожиданного открытия. Так ведь здесь же не было войны, сюда немцы не дошли. Это поражает, мне трудно представить, что есть земля, где не падают бомбы, не убивают людей.

В Арзамасе поезд стоит довольно долго, и я иду провожать моего нового знакомого. Из вещей у него только небольшой деревянный чемодан.

В седом от пыли привокзальном сквере мы прощаемся. Володя достает из кармана блокнот в потертой клеенчатой обложке, листает его, уточняя теткин адрес.

— Ни пуха ни пера, — говорю я на прощанье.

Я ожидаю, что он ответит привычным «к черту», но он горько улыбается сухими обветренными губами и произносит неопределенно:

— Пока.

Динамик на столбе передает сводку Информбюро. То же самое слышится откуда-то со стороны, но с едва уловимым запозданием из-за расстояния; происходит как бы наложение одной фразы на другую.

Мне бы хотелось послушать, что там говорит диктор насчет событий на фронте, но я боюсь отстать от поезда и бегом возвращаюсь к нашему вагону.