Роман Левин - За неимением гербовой печати

С тех пор, как погибла мама, отец не женился. Я это считал само собой разумеющимся, потому что в свои сорок пять с небольшим отец казался мне пожилым человеком. Где уж тут жениться.

А между тем, если бы я был повнимательней, я бы заметил, что в последнее время с ним что-то происходит. По утрам он с повышенной тщательностью выбривал щеки, старательней обычного вывязывал галстук, меня не прорабатывал.

Как-то вернувшись с работы раньше обычного, он принес торт и еще что-то к чаю. Трогательный в своей торжественности, он попросил меня не уходить вечером из дому.

— У нас будут гости, — почему-то виновато и смущенно сказал он и отвернулся.

Я бы не стал утверждать, что сгораю от любопытства, но что-то занимало и интриговало меня.

Наводя порядок в комнате, отец, как бы невзначай, поглядывал на часы. Потом набросил пальто и вышел на улицу.

Возвратился он вдвоем с невысокой женщиной, стройной и миловидной. Впечатление стройности ее не исчезло и после того, как она сняла шубку, обнаружив некоторую полноту. Вероятно, строгость и подтянутость всей ее фигуре придавало спокойное лицо, черные волосы, гладко зачесанные на прямой пробор и собранные сзади в тугой узел.

Протянула руку, назвала себя по имени-отчеству. Растерявшись от столь официального представления, я несолидно буркнул только имя и стушевался. Но женщина словно не заметила моего смущения, принялась непринужденно о чем-то расспрашивать меня. И сама стала рассказывать любопытные истории.

Вероника Григорьевна, так ее звали, работала в детприемнике, куда доставляли беспризорных детей. Каждый день она принимала личное участие в судьбах многих людей. В судьбах чаще всего печальных и горестных, потому что может ли быть иным детское сиротство и неприкаянность. Мне было понятно и небезразлично то, что рассказывала Вероника Григорьевна. Не мог понять только, почему кое-кто из ребят норовил сбежать из детприемника. По ее словам получалось, что кому-то просто нравилось бродяжничать. Слушая Веронику Григорьевну, я старался уловить, насколько искренне она сама относится к ребятам, о которых говорит.

Как только появилась и заговорила эта женщина, я понял: ей очень хочется произвести на меня благоприятное впечатление, расположить к себе. Уверенность в том, что ей это удастся, ощущалась во всей ее волевой, ладной фигуре, прямо и тепло проникающем взгляде, вкрадчиво струящемся голосе.

И в самом деле, я даже не успел заметить, как очутился под ее обаянием, которому ни в коей мере не могла повредить даже моя настороженность, вызванная ее нарочитым желанием понравиться.

— У нас в детприемнике третью неделю живет славный парень, Колей зовут. Рисует чудесно, помог мне стенгазету выпустить. Если задерживаюсь вечером, провожает меня. Удивительно тонкая душа.

— А бежать не желает? — поинтересовался я.

— Нет, хотя и в детдом не спешит определяться. Да и мы к нему привыкли.

— Это тот, которого я давеча видел у тебя дома? — проговорил отец.

А они уже на «ты» оказывается, подумал я.

— Откуда же он к вам попал? — поинтересовался я, стараясь не вникать во взаимоотношения отца с Вероникой Григорьевной.

— Сложно все, — вздохнула женщина. — Все нынче перепуталось, переплелось. Много узлов после себя война оставила, еще не скоро распутаем. А рубить нельзя по живому. Воспитывался Коля у бабушки под Москвой. Отец с матерью на фронте были. Отец погиб, мать замуж вышла. Бабушка умерла. А Коля наотрез отказался жить с матерью, убежал, скитался. Мать и муж матери, Колин отчим, чудные люди, приезжали, обрадовались, что мальчик нашелся, хотели забрать. А он ни в какую. Говорит: «Убегу, если заберете». Я спрашивала Колю: «Может, тебя отчим обижает?» — «Нет, — говорит, — не обижает». — «Почему же ты не хочешь жить с ним?» Молчит.

— А может он против того, чтобы его мать женилась на другом? — предположил я.

— Вышла замуж, — улыбнувшись, поправила Вероника Григорьевна. — Конечно, есть в детях такой эгоизм. Но это ведь жестоко.

— Что же тут жестокого? — упорствовал я. — Не может видеть на месте отца другого человека.

— Но разве кто-нибудь виноват, что семья разрушилась? Война виновата, — оправдывающе вставил отец. — Надо бы понимать, не маленькие.

Мне показалось, что он имеет в виду меня. Вероника Григорьевна укоризненно глянула на него, дескать, зачем вмешался.

— Больно, конечно, я понимаю, — проникновенно согласилась Вероника Григорьевна, — но надо и о других людях подумать. Мать Колину жалко ужасно.

Вероника Григорьевна потупилась, внутренне насторожившись, как бы желая проникнуть в мои мысли и настроение.

Мне даже показалось, что вся эта история с Колей возникла сейчас не без умысла выведать и прояснить наши возможные отношения, или хотя бы приблизиться к ним.

Уловив тягостную паузу в разговоре, Вероника Григорьевна потянулась к сумочке.

— А я, милые мужчины, кое-что для вас припасла, вы ведь, кажется, чаем обещали угостить.

— Да, конечно, — засуетился отец и отправился на кухню ставить чайник.

Вероника Григорьевна, совсем уже освоившись, принялась хлопотать у стола, расставляя посуду.

Это почему-то задело меня. Уже хозяйкой себя чувствует, подумал я. Я не был против того, чтобы отец устроил свою жизнь. Ведь он совсем одинок, мой отец. Но что-то вздорное, неприязненное против Вероники Григорьевны и ее влияния на нашу привычную жизнь, необъяснимо вскипало во мне помимо моей воли.

Зазвонил телефон, и я подумал, что это может быть Люся. Дни, когда мы не виделись, были моим непрерывным ожиданием ее голоса, ее появления.

Люсина болезнь стала нашей первой разлукой, смягчаемой в какой-то мере телефонными звонками. Но на этот раз звонила не она, а Славик, ее сосед.

Люся познакомила нас недели две назад, и мы даже побывали у Славика в гостях. Он жил в Люсином доме, на втором этаже, куда вела деревянная лестница с лоснящимися перилами. Славик был студентом автодорожного техникума. Светловолосый крепыш с доброй большеротой улыбкой на курносом лице, он пользовался особым доверием и расположением Люси, которая нелегко сходилась с людьми. В свою очередь, Славик был по-мальчишески нежен с Люсей. Что называется, предан ей, как это бывает между парнем и девушкой, связанными чистой дружбой и доверием. Я подозревал даже, что Люся посвятила Славика в наши с ней отношения, потому, благоволя к Люсе, он так же дружески отнесся ко мне.

Просторные, не загроможденные мебелью комнаты, где жил Славик, могли бы показаться совсем пустыми, если бы не многочисленные картины на чистых, белых стенах. Картины были всякие, в рамах и без них, побольше и поменьше. Написанные маслом не очень еще умелой рукой, они производили разное впечатление. Среди аляповатых и безвкусных было несколько симпатичных пейзажей. И две или три странных не то маски, не то лица, нарисованные пастелью и угольным карандашом.