Роман Левин - За неимением гербовой печати

Наконец, я отыскал бригадира, чубатого широкогрудого парня в промасленной, лоснящейся телогрейке. Неторопливо сминая в ладонях комок ветоши, он измерил меня оценивающим взглядом и, узнав, с чем я пожаловал, не без досады прокомментировал:

— Мне специалисты нужны, а они все подсобных шлют.

— Так я того, если не подхожу, — обидевшись, хотел ретироваться я.

— Ладно, выходи завтра с утра, — не обратив внимания на мою фанаберию, прервал бригадир. — Только робу прихвати, какую поизношенней, а то работа у нас — видишь сам.

Он, наверное, считает, что я и вовсе лопух или чистоплюй какой, еще больше обижаясь, подумал я.

Двое ребят за его спиной промывали в железных лотках с бензином или растворителем огромные шестерни, шабрили гладкую поверхность направляющей.

— Аккуратней, ребята, — обернувшись, проговорил бригадир и, подойдя к ним, помог перенести одну из шестерен в сторону.

Мне что-то приглянулось в их артельном деле. Подумалось, что я не окажусь здесь лишним, научившись тому, что умеют они. Шагая к проходной, я даже был вроде не столько удручен, как несколько минут назад, при первом впечатлении от завода.

Неизбежные объяснения с отцом, которые предстояли рано или поздно, угнетали меня. Я был бы рад, если бы это случилось поскорей. А еще лучше, если бы было позади. Прийти и рассказать обо всем не хватало решимости. Оставалось ожидать, когда он узнает сам.

С Вероникой Григорьевной они сошлись окончательно и теперь искали подходящий квартирный обмен, надеясь разменять наши и ее комнаты. В основном отец находился у нее, и только благодаря этому, мне все еще удавалось утаивать свое истинное положение. Я не чувствовал себя виноватым в том, что совершил. Мучало лишь то, что скрывал правду. Но и в этом не было никакого умысла и сознательного желания обмануть. Просто он меня не спрашивал, я не говорил.

И когда спустя неделю это все же обнаружилось, мне показалось, что отец больше огорчен, чем разгневан.

Он пришел домой, уже зная обо всем, но зачем-то спросил:

— Ты бросил школу?

Я молча кивнул и опустил голову.

— Зачем ты это сделал? Что тебя заставило?

— Я так хотел.

Едва не взорвавшись, он удержал себя, понимая, что дело приняло нешуточный оборот, что разговаривать со мной, как с провинившимся мальчишкой — поздно.

— Что значит хотел? У тебя есть отец. Если считаешь себя таким взрослым и самостоятельным, чтобы бросить школу, у тебя должно было хватить решимости поставить меня в известность.

Он никогда не говорил со мной в такой многозначительной манере, такими длинными периодами. Он был невероятно поражен случившимся, растерян и теперь укоряющие меня вопросы были попыткой разобраться.

Я молчал, не зная, что ответить, в чем-то он был прав. Поступить решительно не есть бесцеремонно. Но мог ли я с ним советоваться, мог ли сказать, что собираюсь бросить школу и поступить на работу, потому что у нас с Люсей все так серьезно. Никогда бы он этого не понял, никогда бы ни с чем не согласился. Да и язык бы у меня не повернулся об этом говорить. Что сделано, то сделано. Остается только попытаться убедить его, что с этим надо примириться.

Отец возбужденно прохаживался по комнате, ослабив галстук, освободив ворот рубашки, словно что-то душило его.

— Так что же, на этом твое учение, значит, кончилось, и ты, следовательно, останешься недоучкой?

Это была его привычная фраза, когда он ругал меня. Судя по всему, он не мог справиться с собой, как ни сдерживался. Казалось, вот-вот сорвется и будет привычно бранить меня, сердито и назидательно. Я приготовился все стерпеть, если размолвка примет слишком крутой оборот.

Но взрыва не последовало. Напротив, отец как-то внезапно сник, сгорбился и опустился на стул, сцепив пальцы рук. Он показался мне непривычно постаревшим и усталым, каким до этого его не видел. Мне стало жаль его. Ведь в сущности это единственный родной человек, который после гибели мамы остался у меня.

Желая внести ясность и найти путь к примирению, я повторил то, что говорил не раз.

— Почему считаешь, если я пошел работать, моя учеба кончилась? Я поступлю в вечернюю.

Отец оставил без внимания мои слова, только скептически усмехнулся, и горечь была в этой усмешке.

— Конечно, во всем виноват я, только я. На работе с утра до вечера. Потом собой занялся, жизнь свою устраивать стал. А о том, что ты предоставлен самому себе, не подумал. Это мое упущение, мое, и никто кроме меня не виноват. Думал, взрослый ты…

Он укорял себя безжалостно, как люди, совершившие непоправимые ошибки и в самоуничижении обретающие некоторое утешение.

Так же, как я не знал за собой никакой вины, не видел я и причины, по которой отец мог себя укорять.

— В чем ты виноват? Тебе не в чем себя винить, — сказал я, глядя, как по насупленному лицу отца, затушевывая морщины, крадутся вечерние тени.

Мы не зажигали огня, хотя за окном сгустились сумерки.

— Это тебе так кажется, — не то утверждая, не то спрашивая, проронил отец.

— Мне ничего не кажется. Ты правильно сделал, что собираешься жениться на Веронике Григорьевне. Она хорошая женщина, и тебе будет с ней хорошо. Не век же нам жить вместе. Меня в армию заберут или учиться уеду.

Отец удивленно смотрел на меня, он привык думать, что я против его женитьбы. И теперь мои слова звучали откровением, которое еще более волновало и обескураживало его. Да и то, что я хвалил Веронику, не могло не понравиться.

Он сидел молча, не проронив больше ни слова, и смотрел в пространство. Редеющие волосы пепельно рассыпались, и он устало, медленным движением ладони поправил их.

Во время всего разговора я стоял около стола в напряжении, не решаясь сесть. А теперь сел напротив отца на диван. И мне показалось в затянувшемся молчании, что мы не у себя дома, а где-то на полустанке, сулящем скорую разлуку. Среди разора и пустоты, оставшихся от всей минувшей жизни. Сидим и молчим, прежде чем проститься навсегда. Это впечатление транзитной станции усугублялось тем, что отец так и не снял плаща, вероятно, забыв о нем в поспешности прихода и последовавшего за тем трудного объяснения.

В последних числах марта город стремительно наполнился солнечным светом, теплом, переливчатой разноголосицей птиц. Они звенели, чирикали, каркали на деревьях, на проводах, на заборах. Было так тепло, что казалось вот-вот зазеленеет листва, хотя время для этого еще не приспело. В школах начались весенние каникулы. В пальто нараспашку, навстречу солнцу, ветру и птичьему звону вырвалась улыбающаяся ребятня. Но это уже были не мои каникулы, не мое беззаботное время. Я жил уже по другому календарю, по другим временным законам и правилам.

К заводу привыкал трудно. Порой до отчаяния. Трудно было просыпаться чуть свет и возвращаться в конце дня, чувствуя, как ноет каждая мышца спины и рук, не в силах разогнуть задубелые с непривычки пальцы. Держался на упрямстве и самолюбии, чтобы не сыграть отбой.