Роман Левин - За неимением гербовой печати

Петр Иванович замолчал. Желваки едва заметно перекатывались на щеке под кожей, не искажая лица. И ямочка на подбородке как бы венчала это спокойствие.

— Петр Иванович, вы и до войны были учителем?

— Нет, агрономом. Я ведь окончил сельхозинститут, куда мне теперь на одной ноге по полям прыгать. Вот и стал учителем, благо химия у нас была на первом месте. Но что-то мы заговорились, а чай-то остыл. Давай все с начала.

Он снова поставил кофейник на плитку.

— Чай должен обжигать. В Сибири, где я вырос, знали в этом толк. Мама, бывало, нальет в чашку из самовара, не прикоснешься, потом в блюдечко немного плеснет. Дует и, едва прикасаясь губами, пьет вприкуску.

— А почему домой не поехали в Сибирь?

— Я тут в госпитале лежал. А потом едва не женился в сорок шестом. Только все расстроилось. То ли она не решилась, то ли мне показалось, что не решается, и отступился. Молодая, красивая. В общем, не получилось.

А вы-то разве плохой, хотел было сказать я, но не сказал, чтобы Петр Иванович не подумал, будто утешаю его, ведь он такой, что сам кого хочешь утешит. Вместо этого я поведал об отце, который тоже собрался жениться и у которого, вероятней всего, дело сладится.

— Тебе уже что. Кончишь школу, поступишь в институт. А отцу еще жить и жить, не старый ведь он у тебя.

— Ну, ясно, все правильно. Я ничего не говорю.

Чай, который вторично налил Петр Иванович, был горяч и ароматен. Мы пили его не спеша и так же не спеша разговаривали обо всем, исполненные тихого нескрываемого удовлетворения в своем откровенном общении.

Накануне мы договорились с Люсей, что пойдем на выставку, где экспонировались и работы Славика, которые мы с ним отбирали. В интересах дела я даже организовал публику, пригласив пойти вместе с нами Катюшу и Валентина. Но в последнюю минуту выяснилось, что Люся пойти не сможет. Что-то задержало дома. К чему только был этот весь сыр-бор.

Уныло плелся я вслед за Катюшей и Валентином по залам картинной галереи, поглядывая на полотна. Собственно, работы студентов были собраны только в одном зале, а в остальных висели полотна известных художников, современных и прошлых. Были даже две-три небольшие вещицы Шишкина и Маковского и эскиз Репина к «Запорожцам».

Я подвел ребят к Славкиным работам. Здесь они выглядели даже лучше, чем дома, и уж во всяком случае не уступали работам его ровесников. Оживившись, я не без гордости рассказывал Вальке и Катюше про Славика, испытывая такое чувство, словно и сам приложил руку к этому делу.

— Он что, самоучка твой Славик? — спросил Валька.

— Конечно, где же ему было учиться? Стихийный талант.

— Для любителя вполне на уровне, — снисходительно согласился Валька.

— Что значит — для любителя? Просто хорошо, — обиделся я.

— И мне нравится, — согласилась Катюша. — Попробуй нарисуй так.

— Это не разговор, — возразил Валентин. — Мало ли чего я не умею. Он этим занимается.

Я согласился, что, конечно, это не разговор. Но все равно Славик молодец.

Мы написали что-то в книгу отзывов, которая лежала на столе у входа, в том числе и о Славкиных работах. Отзывов было мало, но Валька так вдохновился, что исписал целую страницу. Правда, я не мог понять, озорничает он или действительно признал Славкино дарование.

На улице я снова приуныл, и, как ребята ни звали в кино, не пошел. Только проводил их до кинотеатра. На афише красовался знаменитый толстяк, итальянский тенор Беньямино Джилли в фильме «Не покидай меня». Пластинки с его завораживающим голосом котировались в ту пору среди любителей невероятно.

У билетных касс и на подступах к кинотеатру сновали юркие субъекты в надвинутых кепках — спекулянты билетами. Привычные в ту пору, они перевелись потом вместе с трофейными фильмами, заполнившими экраны в послевоенные годы, фильмами, столь отличавшимися от героических предвоенных лент, окрылявших наши детские души, летящей по ветру чапаевской буркой.

Валька решительно ринулся в толпу у билетных касс, а мы с Катюшей остались стоять в стороне. Я давно хотел поговорить с ней. Мне казалось, что она знает о Люсе больше других и поможет мне кое в чем разобраться. Но оказалось, Катюша не видела Люсю с того самого дня, когда та перешла в другую школу.

— Ты не идешь с нами в кино потому, что Люси нет? — со свойственной ей прямотой спросила Катюша.

— Может быть, — уклончиво ответил я. — Такое настроение.

— Все как-то у вас получается…

— Как?

— Трудно, неладно что ли, Евдокия эта еще напустилась. Только я тебе скажу, никогда бы я из-за нее в другую школу не перешла. Хоть бы она треснула. Чего Люська подхватилась?

— Хорошо быть такой, как ты.

— Да уж, кому что дано, — уязвленно вскинула голову. — Только не думай, что я за Люську не переживаю. Она хорошая, и ей всегда будет трудно. Ее понимать надо. Ты-то ее понимаешь?

— Честно говоря, не всегда, — признался я. — Обещала сегодня прийти, не пришла. Сказала занята дома. Неужели вырваться не могла?

— Значит, не могла. А ведь ты и в самом деле не понимаешь. Все вы мальчишки такие, знаете только себя. А с Люсей так нельзя, ее обязательно надо понимать.

Странно у Катюши получается, подумал я, то она осуждает Люсю, то оправдывает, даже восторгается ею.

Так же внезапно, как исчез, из толпы с билетами в руках вынырнул Валентин.

— Зря не идешь, говорят, мировая картина, — проверяя, все ли пуговицы на месте, выпалил Валька.

— В следующий раз.

Ребята скрылись в дверях кинотеатра, а я шел по улице, унося в себе озадачивающее «Ее надо понимать». Что это значит понимать? Постичь, разобраться, уразуметь? Как прочитанную книгу или задачу. Нет, наверное, понимать человека это еще что-то кроме постижения разумом, это созвучие души и еще что-то, ускользающее от меня, недоступное мне.

Воскресный день, обещавший быть таким хорошим, складывался неважно. Вернувшись домой, я не находил себе места. Позвонил Люсе. Телефон не отвечал. Я вновь набрал ее номер и долго прислушивался к однообразным гудкам, словно они мне могли о чем-то поведать.

Я вспомнил, что обещал Веронике Григорьевне прийти сегодня. Отец все находился в командировке, но звонил и справлялся, как у меня дела. Солнечная с утра погода сменилась сырой туманной моросью, переходящей в холодный дождь.

Вероника Григорьевна была гостеприимна, как всегда, и мне стоило великого труда найти подходящий предлог чтобы откланяться поскорей. Меня тянуло домой. Я спешил туда, надеясь, что позвонит Люся.

Уже был вечер. Потемневший квадрат окна зиял, как черная дыра между помещением, в которое я пришел, и улицей. Здесь было тепло и сухо, а там, за мокрым от дождевых капель стеклом, почти непросматриваемый изнутри провал, наполненный ветром. Я глядел в окно, долго и упорно, как смотрит ожидание, исполненное неизвестности и надежды.