Роман Левин - За неимением гербовой печати

Иван Емельянович хрипло откашлялся и, морщась, пожевал рыжие усы. Мне показалось, что и он недоволен появлением преподавательницы физики. Однако поднялся, сказал Минаеву «продолжайте», покинул класс. Уже было довольно поздно, когда мы кончили заседать. Не задерживаясь, все вместе высыпали на улицу и тотчас рассеялись по переулкам, кто куда. Я замешкался у ворот, обнаружив, что недостает одной перчатки. Решил, что обронил в школе, и снова вернулся в помещение. Проходя мимо директорского кабинета, услышал рассерженный голос Салтычихи.

— До чего дело дошло. Любовь, видите ли, в школе развели. Ухаживания всякие. Взяли себе в моду свидания каждый вечер назначать. Провожания под ручку, тоже мне кавалеры и барышни. И среди них есть члены комитета. Вот о чем надо было говорить…

— Собственно, в чем дело, что от меня требуется, — услышал я растерянный голос Ивана Емельяновича.

— Чтобы вы, как директор, дали должную оценку поведению некоторых учащихся. А то взрослых из себя корчат.

— Но они действительно взрослые, — послышался неуверенный, оправдывающийся голос Ивана Емельяновича.

— Взрослые?! — взорвалась она. — В школе ни дисциплины, ни порядка, при вашем попустительстве. Я поставлю вопрос на педсовете.

Иван Емельянович закашлялся долго и глубоко.

А ведь она хочет выжить старика, подумал я. Что ж это происходит, даже директор не решается остановить ее, а она свирепеет. Может, она полагает, что я молчу потому, что испугался. И в молчании отрекаюсь от того, что мне дорого. Первым моим порывом было войти в кабинет директора и сказать: «Это я провожаю девушку, с которой дружу. Не вижу, почему должен стесняться этого».

Сдержался и заторопился прочь, чтобы не подумали, будто специально подслушиваю чужой разговор.

Во дворе столкнулся с Петром Ивановичем. Опираясь на костыль одной рукой, он нес в другой ведро с водой. Колонка находилась на улице. Я вызвался помочь, и вместе с учителем мы поднялись на крыльцо флигеля. Костыль четко отсчитал три ступеньки, Петр Иванович открыл дверь, пропуская меня вперед. Указал скамеечку в прихожей, где поставить ведро.

— Было заседание комитета? — поинтересовался Петр Иванович.

— Было, — глухо ответил я и заторопился.

— Что так?

— Поздно уже, уроки надо делать.

— У тебя неприятности? — каким-то образом угадав мое настроение, спросил Петр Иванович. — Что-то на комитете?

— На педсовете узнаете, — вырвалось у меня.

— Даже так, — удивился Петр Иванович.

Он положил мне большую теплую ладонь на плечо, как бы успокаивая. Спросил доверительно:

— Евдокия Саввишна?

— Она, — кивнул я головой.

Я подумал, как хорошо рядом с этим человеком. Понимает с полуслова. Я бы с удовольствием побыл с ним еще немного. На улице темно и слякотно. Дома никого, и на душе кошки скребут.

Петр Иванович, словно подтверждая мое мнение о нем, почувствовал и это и, не снимая руку с моего плеча, распахнул дверь в комнату.

— Посидим, что ли, потолкуем? Или ждут дома?

— Никто не ждет. Отец в командировке.

— Вот видишь, ты один и я один. Сейчас чайку попьем.

Он сдвинул к краю стола, который был здесь и письменным и обеденным, тетрадки с конспектами, книги, простелил газету вместо скатерти. Стал выставлять из хозяйственного шкафчика, стоящего в углу, хлеб, колбасу, кулек с карамелью.

— Да ты садись, — пригласил он.

Кроме стола и шкафчика из мебели в комнате еще была узкая кушетка, покрытая суконным одеялом, и два стула.

— Вы с отцом вдвоем живете? — спросил Петр Иванович.

— Пока вдвоем.

— А я один вот хозяйство веду, — сказал он, окинув комнату беглым взглядом.

Едва слышно, а потом все более настойчиво на плитке загудел зеленый кофейник с отбитой на крышке эмалью.

— Что все-таки у вас с Евдокией Саввишной приключилось?

— Ничего. Просто она наговаривает на всех. Хочет, чтобы ее боялись и молчали. Даже Иван Емельянович не перечит ей.

Как-то незаметно, слово за слово, я рассказал Петру Ивановичу про Люсю и про то, как она из-за Салтычихи хочет оставить школу.

Петр Иванович, нахмурившись, слушал меня. Потом выключил плитку, стал заваривать чай в жестяной кружке.

— Понимаешь, как бы тебе это объяснить. — Петр Иванович сделал паузу, подыскивая нужные слова. — Не стоит тебе спорить с ней. Ты взрослый человек, на три года старше других в классе. Да и хлебнул больше многих других. Она этого не понимает, и ты этого не объяснишь ей. Такой она человек, так что потерпи еще год. Окончишь школу и тогда…

Что тогда, понурив голову, не без горечи, подумал я. Тогда можно будет без страха дружить с Люсей, любить ее, так что ли? Тогда можно защищать то, во что веришь? А пока молчи, смирись. Значит, и Петр Иванович так считает. Не ожидал я от него.

Поднял глаза и увидел, что он отвернулся, то ли от неловкости, то ли не желая больше касаться этого.

— Видишь ли, — внезапно заговорил он, — война страшна не только тем, что калечит и убивает. Она страшна еще тем, что оставляет после себя. Дети растут без отцов, матери оплакивают сыновей. Их слезы никогда не просохнут. Да и у твоего поколения проблем хватает: наверстать украденные войной детство и юность не просто, став взрослым человеком. Вот ты решил, что я советую тебе помалкивать, поджать хвост, когда надо быть принципиальным, не так ли? Подумал? Надулся даже…

Я поднял глаза, все еще поражаясь его проницательности.

— Но вы ведь сказали…

— Сказал, сказал, — перебил он меня, — что я сказал? Чтобы ты не связывался с такими, как Евдокия Саввишна. Все равно не поймут.

Петр Иванович налил в граненые стаканы чай, пододвинул поближе конфеты, хлеб. Чаинки плавали на поверхности и нехотя одна за другой тонули, оседая на дне. Оседали так же медленно и нехотя, как смута в моей душе.

Мне еще предстояло во многом разобраться, многое понять, и в первую очередь то, что в жизни не все так однозначно, как кажется.

Петр Иванович почесывал глубокие морщины над переносицей, при этом большой палец четко, фиксированно отстоял от остальных, отделенный толстой, мозолистой складкой от костыля, на который постоянно опирался.

— Прятаться в кусты, конечно, последнее дело, — стараясь, чтобы я как следует и до конца понял его, продолжал Петр Иванович. — Или отрекаться от друзей, забывать о долге перед тем, кто дорог. Вот у меня сейчас с товарищем такая штука вышла. Как бы это тебе получше объяснить? Служили мы с ним в одном взводе, два года воевали вместе, отступали, наступали. В этой обстановке люди прикипают друг к другу, ближе братьев становятся. Сама жизнь каждую минуту проверяет, кто чего стоит. А мы, надо сказать, с другом поклялись: чтобы с кем ни случилось, не бросать ни живым, ни мертвым. И вот однажды на подступах к небольшому польскому селу, то ли хутору меня тяжело ранило. В горячке боя товарищ сперва не заметил, а когда обнаружил, стал искать. Под ураганным огнем он ползал по полю, заглядывая в свежие воронки, окопы. Он нашел меня подле обгоревшей немецкой повозки на краю хутора и потащил на себе в сторону наших позиций. Оставил за бугорком, где обстрел был потише, и пополз за санитарами. Пока искал санитаров, немцы контратаковали батальон с фланга. Товарищ был контужен и попал в плен. Меня обнаружили наши, когда отходили. Эвакуировали в тыл. Потом госпиталь, орден за мужество и отвагу. Всеми почитаемый инвалид войны и прочее. А товарищ, благодаря которому я остался жив, прошел страшный фашистский плен, и я был бы последним мерзавцем, если бы забыл это. Не остановился же он тогда под минометным огнем, пока не нашел меня полуживого.