Роман Левин - За неимением гербовой печати

Однако, Салтычиха умудрялась и здесь проявить себя.

Обычно она стояла в дверях, загородив своей громоздкой фигурой проход, хватала ученика, пытавшегося прошмыгнуть мимо, записывала в тетрадку и, собрав группу, вела к директору.

Иван Емельянович, коренастый, с седым жестким ежиком волос, поглядывал поверх очков воспаленно красноватыми глазами, недовольно, но не зло морщился, словно досадуя, что ему докучают всем этим. Поднявшись из-за стола, не спеша проходил мимо стоявших вдоль стены учеников, как генерал мимо шеренги новобранцев. При этом отчетливо улавливался табачный запах от его прокуренных до желтизны, коротко остриженных усов.

Евдокия Саввишна хранила тетрадь с фамилиями задержанных и при всяком подходящем случае — на собрании или педсовете — старалась вспомнить и это прегрешение.

Сегодня то ли по случаю контрольных, то ли еще почему вход был свободен. Никакой давки и толчеи. Благодать.

Возле класса шушукались ребята, обсуждая возможные на контрольной задачи. Кто-то пытался заглянуть в щелочку двери, за которой математичка писала на доске, разделенной жирной меловой чертой, контрольные задания в двух вариантах. Но широкоплечий крепыш Желтышев добросовестно выполнял свои обязанности дежурного. Налегая на дверь, он плотно смыкал ее, грозя прищемить любопытные носы.

Мы томились в ожидании, а потом, когда распахнулась дверь, настороженно тихо усаживались за парты.

Перед тем, как открылась дверь, в тот самый момент, когда прозвенел звонок, ко мне подошел Валентин. Он был уже в пальто, десятый класс занимался с утра.

— Там Люся только что приходила, — сказал он тихо. — Просила передать, что в школе ее сегодня не будет. Если сможешь, после занятий подойди к ее дому или к Славику.

— Что-то случилось? — обеспокоенный внезапным сообщением, попытался выяснить я. — У нее что-то случилось?

Удаляясь, Валька развел руками.

— Это все, что велено передать.

Я глядел на доску, где было что-то начертано, и ничего не понимал, а может и не различал ничего, кроме двух контрастных цветов — черного и белого. Сосредоточившись, различил округлые четкие буквы, но вникнуть в их содержание, а тем более нащупать ход решения не мог. Я думал о Люсе, о том, что у нее случилось, почему она не придет вечером в школу.

Математичка у доски, стирая с пальцев мел, прислушивалась к шепоту, который перепархивал по классу с парты на парту. Круглолицый увалень Желтышев умоляюще выспрашивал что-то у Лелика, своего соседа — низкорослого болезненного мальчика, лучшего ученика в классе.

— Тишина! Работаем! — торжественно провозгласила учительница, усаживаясь за стол.

Перья ручек забарабанили по дну чернильниц, зашуршали по шероховатой тетрадной бумаге.

Моя отрешенность не проходила, все еще не в состоянии сосредоточиться, я прикидывал и так и этак, что могло случиться у Люси. В какое-то мгновенье я хотел было подняться и выйти из класса, но встретился взглядом с математичкой. Она уловила выражение тревоги на моем лице, подошла и, глянув на чистые, без единой помарки листы, увидала, что я и не приступал к контрольной.

— Почему вы не работаете? Вам не ясно условие? — тихо и печально справилась она. — Но ведь подобные задачи мы решали.

— Да, да, — как бы очнувшись, согласился я.

Было бы ужасно обидно и несправедливо, если бы Юлия Михайловна, так звали математичку, приняла это на свой счет, подумала, будто в свое время как педагог чего-то не растолковала, не объяснила и теперь ученик не может из-за этого справиться с контрольной.

Сказать, что думаю совсем о другом и что мне вообще не до контрольной по алгебре, было бы нелепо и смешно.

Юлия Михайловна, спокойная, строгая, педантичная, типичный преподаватель математики, продолжала стоять надо мной, и мне ничего не оставалось, как взять в руки перо и начать переписывать условие задачи. Пока я это делал, я обнаружил: задача действительно не так уж сложна, и, хотя я был не силен в математике, мне не составляло особого труда решить ее.

К примерам я даже не приступил: прозвенел звонок. Не переписав задачу начисто, сдал все и с облегчением вышел из класса.

Ребята были еще оживлены. Выясняли друг у друга правильные ответы. Только Лелик, независимый и тихий, стоял в стороне и со спокойной уверенностью отвечал, когда к нему обращались. Именно эта уверенность в своих знаниях делала его, тщедушного, мелколицего, куда солидней своих сверстников.

Меня нисколько не занимали эти разговоры, они были столь же далеки от меня сейчас, как недавняя контрольная, как все происходящее в школьном коридоре — от шумной возни малышей до степенного шествия педагогов.

Если бы не контрольная по химии, которая предстояла на третьем уроке, я бы ушел. Не хотелось подводить Петра Ивановича.

Направляясь в учительскую, с журналом под рукой продефилировала Салтычиха. Увидав меня, многозначительно ухмыльнулась. Мне даже показалось, ей что-то известно. Уж не она ли заварила кашу? На нее все похоже. Помнится, Люся упоминала, что учительница физики знакома с Люсиной соседкой, а через ту могла наговорить кто знает чего Люсиным родителям.

Как оказалось, все именно так и было. С той только разницей, что Салтычиха сама явилась к Люсиной маме, и якобы по поручению школьной общественности обратила внимание родителей на неблаговидное поведение дочери.

Вечером мы встретились с Люсей в переулке подле ее дома. Всхлипывая и содрогаясь худеньким своим телом, она рассказала мне все. Мать почти слово в слово передала Люсе их разговор с Евдокией Саввишной, присовокупив к нему свои упреки и суждения.

— Она сказала, что я ученица вечерней школы, соблазняю мальчиков с дневной, что мы слоняемся по ночам, что мы чуть ли не любовники с тобой. И все в таком же духе.

Люся плакала, и я не знал, чем ее утешить.

— Я пойду к ней и все скажу, — решительно и гневно заявил я. — Я все ей скажу.

— Что ты, что ты! — испугалась Люся и даже перестала плакать. — Ты себе только навредишь.

— Чем это я наврежу? Пусть не думают, что кого-то пугают их сплетни, их злые языки.

— В эту школу я больше ходить не буду, — твердо, как что-то окончательно решенное для себя, сказала Люся.

— Почему же, наоборот, — возразил я. — Назло им всем ты должна ходить.

— Не хочу их видеть. Да и тебе будет лучше.

— Что мне? Я ведь не о себе беспокоюсь. Пусть знают, что мы вместе и что нам нет дела до их сплетен.

Во мне, словно неостановимый моторчик, бурлило негодование и решимость. Так случалось, всякий раз, когда сталкивался с несправедливостью.

— И почему мы с тобой такие невезучие, — сказала Люся.

В ее словах прозвучали нотки смирения, чего у нее ранее не бывало и что встревожило меня.