Роман Левин - За неимением гербовой печати

Никогда ранее я не занимался подобным делом и, вообще, не был склонен к самокопанию и рассудочности, да еще по ночам. В последнее время на меня что-то нашло. Помимо Люси и Славика с его живописью был еще один человек, общение с которым не могло не влиять на меня, на мою душу, открывая что-то удивительное, неведомое ранее.

Жила в нашем дворе семья — два брата Игорь и Олег. Старший — Игорь, окончил железнодорожный техникум и работал машинистом. Так вот старший, плечистый, курчавый Игорь, неизвестно почему увлекался Маяковским. У него была отличная память, и он готов был бесконечно цитировать строки поэта, целые главы из поэм, сцены из «Бани» и даже статьи и письма.

Я показался Игорю подходящим объектом, неофитом для посвящения в число маяковистов, каковым он уже, несомненно, считал себя.

В ту пору мы проходили, вернее, зубрили по программе «лучшего, талантливейшего поэта». Многого не понимали, не вникали в смысл, не говоря уже о том, что некоторые подробности из жизни поэта, которые бы помогли разобраться в его творчестве, были нам вовсе неизвестны.

Однажды Игорь остановил меня посреди двора и возбужденно спросил:

— Ты читал предсмертное письмо Маяковского?

— Где же я мог читать?

— И не слышал? Тогда вот слушай, — он сделал паузу, предвкушая, как поразит меня сейчас тем, чем был однажды поражен сам. «Любовная лодка разбилась о быт…» Сейчас бы это могло показаться сентиментальной для Маяковского метафорой.

Разбитая любовь, к тому же сравниваемая с лодкой, совсем не в духе Маяковского. Даже принимая во внимание защитность иронии.

Но тогда я впервые ощутил живую душу, живую боль и судьбу человека, который до этого как бы возвышался на пьедестале, куда вели ступенчатые строки, чеканные и звучные, но чаще малопонятные.

Теперь при встрече с Игорем не он один, а мы — я и он, засыпали друг друга все новыми и новыми строками из Маяковского. Мы даже соревновались, кто запомнил больше, и цитировали, восхищенно хохоча, нескончаемые реплики Победоносикова, Бельведонского, Ночкина.

Сейчас, лежа на койке с жесткой металлической сеткой, которую отец взял напрокат у себя в управлении, я размышлял над тем, как должен поступить дальше. Но мысль была не четкой, и я никак не мог ухватить ее. Вероятно, я засыпал, но что-то мешало уснуть окончательно. И вдруг неизвестно откуда возникла назойливым бормотанием, переходящим в монотонную раскачку, знакомая фраза «Любовная лодка разбилась о быт…» И чем чаще она повторялась, тем меньше в ней угадывался ее истинный смысл и тем труднее от нее было избавиться, как от нарастающего звона в ушах.

В коридоре послышались шаги и скрежет ключа. Против моего ожидания, отец все же возвращался. Я повернулся к стене, притворившись спящим. Отец тихо прошел по комнате, накрыл меня еще одним одеялом, сняв со своей койки, ему показалось, что в комнате прохладно. Вероятно, так и было, потому что, угревшись, я в самом деле скоро уснул.

Давно не было такого солнца. Все в доме буквально купалось в золотом его свете, лившемся из окна.

Я скосил глаза, отцовская койка, стоявшая у противоположной стены, оказалась пуста. Когда он встал и когда ушел, не слышал. Ничего себе отключился! Сколько же сейчас времени? А может, он и вовсе не возвращался от Вероники Григорьевны и мне это приснилось? Хотя нет, на мне было два одеяла, а в коридоре, куда я направился, стояло ведро с углем. Отопление было печное, и отец успел перед уходом принести уголь. Впрочем, он успел еще сварить себе и мне картошку на завтрак. Прежде чем завтракать, я решил растопить печь. Но для этого надо было сходить за дровами. Не пойму, почему их не прихватил отец. То ли торопился, то ли хотел, чтобы эту часть работы сделал я. Он любил вести со мной этакую педагогическую дипломатию.

Набросив телогрейку, я вышел на улицу. Снега, выпавшего с вечера, как не бывало. Лучи утреннего солнца слизнули его, слегка увлажнив землю. А еще собирались на каток, подумал я, набирая в сарае поленья на растопку. Среди березовых и дубовых я отыскал сосновую чурку и расщепил ее топором на тонкие продольные лучинки. Направляясь к дому, встретил Игоря, который шел от ворот не спеша, со своим металлическим чемоданчиком-скрынькой, неизменно сопутствовавшей ему в поездках.

— Здоров! Что-то тебя не видно? — поинтересовался Игорь, останавливаясь.

— Так это тебя не видно, — уточнил я, вглядываясь в усталое его лицо с темными полукружьями у глаз. — Ты человек рабочий, а мы что.

— Поездки, все поездки, — согласился Игорь.

— Не жалеешь, что в машинисты пошел? — поинтересовался я.

Недавно его из помощников перевели в машинисты, и он был готов сутками не покидать паровоза.

— Я же сам этого хотел, — неожиданно тихо ответил Игорь.

Во всем, что касалось его работы, Игорь был естественен и прост, как всякий человек, преданный своему делу. Может, именно поэтому ему нравился Маяковский, предпочитавший суть ложному пафосу.

— Не пойму, когда ты работаешь, то в день, то в ночь выходишь.

— А я и сам не пойму. Так получается по графику.

Игорь сдвинул на затылок форменную фуражку со скрещенными молоточками на околыше.

— А вообще, конечно, спать охота, — признался он. — В нормальном рейсе не так устаешь, как на маневровом. Пойду домой.

— Послушай, Игорь, там у вас работы для меня какой-нибудь не найдется?

Неожиданность моего вопроса озадачила его. Он посмотрел удивленно.

— Какая работа? Кому?

— Я же говорю, мне.

— Ты ведь учишься.

— Ну и что. Перейду в вечернюю.

— Ты на паровоз хочешь?

— Не знаю, куда-нибудь.

— Так не может быть, куда-нибудь. Это все равно, что никуда.

— Ты, конечно, прав, — согласился я, зная, как искренен в своем понимании Игорь. — Но у меня нет специальности.

— Кочегарить пойдешь? Пороха хватит? — улыбнулся Игорь.

— Разве что возьмешь к себе на паровоз, — рассмеялся я, представив себя черномазым кочегаром.

— Думаешь, у меня на паровозе легче будет?

— Задался целью отпугнуть? Но сам знаешь, «где, когда, какой великий выбирал путь, чтобы протоптаней и легче…» Строки напрашивались сами собой, и я не мог не вспомнить их.

— Если великий отважится стать кочегаром, пусть скажет, посодействуем.

Так, отшучиваясь, мы и разошлись.

Вместо корабля на паровоз, размышлял я, растапливая печь. Все почему-то на транспорт меня влечет. В конце концов, не так плохо, по крайней мере, увижу кое-что.

Печь дымила, дрова разгорались плохо, нехотя. Мне пришлось изрядно повозиться, пока занялся огонь.

В школе, как всегда, было шумно и суетно. Помещение, старое, тесное, жужжало как улей. Время от времени у нас устраивались кампании по борьбе с опозданиями. Опоздавших задерживали, переписывали и отправляли к директору. В основном это происходило утром перед первой сменой. Проделывать то же перед второй было сложней, так как половина школы уходила, половина приходила.