Роман Левин - За неимением гербовой печати

Я бы не мог сказать, чего в этом состоянии больше, сосредоточенности или отрешенности, потому что в неком дремотном полузабытьи я сразу не услышал стука в дверь. Стучали негромко, к тому же длинный коридор, отделявший комнату от наружной двери, скрадывал все звуки, и без того заглушаемые дождем и ветром.

Когда я открыл дверь и увидал на пороге Люсю, я опешил от неожиданности. Ее появление было слишком большим счастьем, чтобы в это можно было поверить. В растерянности смотрел, как с Люсиных волос, выбившихся из-под намокшего платка, стекает вода. Потертый котиковый воротник на пальто прилизанно топорщился влажными клочьями. И все пальтецо набухло дождем настолько, что, казалось, ее плечи не выдержат такой тяжести.

— Я пришла к тебе, — тихо, одними губами, но вполне отчетливо сказала Люся.

Это окончательно встряхнуло и отрезвило меня. Но прежде чем я успел что-либо сказать, она была уже в коридоре, и я обнимал ее, мокрую, дрожащую, не то от холода, не то от волнения, и целовал ее прохладное лицо, ее пахнущие влагой волосы, ее податливые губы, и сам вздрагивал и замирал от восторга, от неожиданного ее прихода, от негаданной близости ее.

Я словно ошалел от счастья, потому что, если бы этого не было, я бы догадался тотчас ввести Люсю в комнату, чтобы снять намокшие пальто и платок.

Вскоре, однако, все это было развешено на стульях, а Люся, поджав ноги, сидела на диване.

— Ты удивлен, что я пришла? — спрашивала она, встряхивая головой, чтобы волосы скорей просыхали.

— Я рад, что ты пришла. Но я бы никогда не поверил, что такое возможно.

— Странно, — улыбнулась Люся, — по-моему, ты должен привыкнуть к моему безрассудству.

— Да, я уже почти привык. Но все-таки, как тебе удалось?

— Это неважно. Я ужасно хотела прийти.

— Ты не могла придумать ничего лучше. Я целый день не нахожу себе места. Думал, никогда тебя не дождусь. Катюша права, сказав, что я тебя плохо знаю.

— Катюша прелесть. Как она? Мы с ней целую вечность не виделись.

— Были на выставке. Жалели, что тебя нет. Говорили о тебе.

— Сплетничали? — Улыбнулась. — Катюша на это не способна, не то, что некоторые девчонки.

— Ты так думаешь?

— Что, разве не так?

— Так, так. Сказала, что ты особенная, что тебя понимать надо. Вот только зря в другую школу перешла, она бы этого не сделала.

Люся помрачнела и не без сожаления проронила:

— Вот еще, странная у нас привычка решать за других.

И сразу переменила тему, как бы не было этой мгновенной досады.

— Что интересного на выставке?

— Славик наш на видном месте красуется.

— Да ну?

— Ты это должна увидеть. Я еще раз с тобой схожу, когда сможешь.

— Тебе-то зачем?

— А я с тобой хочу, — упрямо сказал я. — Думаешь, только ты имеешь право быть безрассудной.

— Интересно. Это что-то новое. Посмотрим, как у тебя получается.

Люся соскочила с дивана на пол, подошла на цыпочках ко мне вплотную, обвила мою шею рукой, притянула к себе.

— Скажи, ты меня любишь?

Ее вопрос не был чем-то неуместным или неожиданным. Он вполне соответствовал нашему состоянию и обстановке, в которой мы находились, но все равно застал меня врасплох. В своей решительности и прямоте вопрос был похож на ее приход. Нет, пожалуй, в решимости совершать непредсказуемое, что мы неточно окрестили безрассудством, мне за ней не угнаться, мелькнуло у меня.

Любовь, о которой меня спросила Люся, что это? Я, право, не знаю что… Я никому про это не говорил, и никто меня не спрашивал. Люся первая.

— Я целый день думал о тебе, ожидал тебя. Катюша с Валькой пошли в кино, а я домой, думал ты позвонишь. Потом, когда ты не позвонила, я долго смотрел в окно, хотел тебя разглядеть и не мог.

То, что я говорил, было ответом на Люсин вопрос, все правда, никакой фальши, скорей всего, это и было любовью, но почему-то самого слова я все еще не решался произнести.

— А я знала, что смотришь в окно, — загадочно сказала Люся. — Я тоже смотрела в окно, было темно, и я подумала, что вот ты сейчас у окна.

— Фантастика.

— Может быть. Только я оделась и пошла к тебе.

— Если бы я мог прийти к тебе, я бы давно это сделал. А так мне остается только ждать.

— Поэтому видимся все реже, — упрекнула девушка.

— До того, как ты перешла в другую школу, мы могли встречаться чаще.

— Не надо об этом. Ты лучше про себя расскажи. Отец не женился?

— Отец в командировке. А Вероника меня кормит вкусными обедами, я там иногда бываю.

— Вот видишь, я же говорила, женщина в доме — большое дело. Может, я тебе могу чем помочь? Простирнуть что или заштопать, я ужасно люблю штопать.

— Довольно, что ты хозяйничаешь у себя дома. Здесь ты сегодня гостья, — сказал я, усаживая Люсю на диван и сам усаживаясь рядом. — Сейчас поставлю чай, тебе надо согреться.

— Мне уже тепло, — сказала она, оправляя светлый шерстяной сарафан, который в сочетании с синей блузкой очень шел ей.

Она знала, что мне нравится этот ее наряд и, вероятно, поэтому одела, прикрепив на блузку алого жука, брошку, которую подарил к Новому году. Мне даже померещилось, что все так подчеркнуто, как некий ритуал прощания. Но я тут же отмахнулся от этой нехорошей мысли.

На улице по-прежнему шел дождь, задувал ветер, и поэтому еще острей ощущалось блаженное счастье быть вдвоем с Люсей здесь, в этом тепле и покое. Странный я все-таки человек: когда мне бывает особенно хорошо, я не могу отделаться от подступающего, как неудержимое удушье, чувства, что этого могло не быть, или что этого никогда не будет больше.

— О чем ты думаешь? — спросила Люся.

— Если я расскажу, ты будешь смеяться.

— Не буду, честное слово не буду. Расскажи, — стала просить она.

Я, как мог, поделился с ней своими мыслями, и она действительно не смеялась, только ласково пожурила:

— Глупый ты, глупый, зачем омрачать то хорошее, что есть. Если произошло, значит так должно было быть.

— Ты фаталистка?

— Это что такое?

— Ну, веришь в судьбу значит.

— Все немного верят, только не говорят.

Люся, откинувшись на спинку дивана, смежив ресницы, тихо, словно сквозь сон, смотрела на меня. Уголки ее губ загадочно улыбались. Я не мог отвести глаз от нее, меня невыносимо волновало ее присутствие. Нечто подобное испытал осенью, когда Люся увела меня на Боюканские склоны, и я в первый раз поцеловал ее. Кажется, и Люся сегодня похожа на ту, какой была тогда, свободная, ласковая и зовущая. Правда, сейчас она немного сдержанней, спокойней, словно представляет мне право верховодить, главенствовать в наших отношениях.

Но чем явственней я осознавал это, тем все больше мной овладевала непонятная робость, почти оцепенение, сковывающее движения и речь, наполняющее душу неясной тревогой и волнением. Я испугался, что Люся сейчас услышит, как колотится мое сердце. Мне казалось, что я оглохну от его стука, если не справлюсь с ним немедленно.