Виктор Стариков - Рябиновая ветка

— Табаку у тебя, наверное, нет? — сочувственно спросил Ефим Яковлевич, видимо, не решившийся в избе предложить ему закурить. — На, у меня и бумага есть.

Они свернули по цыгарке, старик высек о кремень искру, и они закурили. Огоньки, разгоравшиеся при затяжках, освещали на миг темное скуластое лицо Ивана и черную бороду старика.

Старику хотелось смягчить неласковый прием, поговорить с солдатом о войне, отвести в беседе душевную тоску. Он не судил его так строго, как жена: знал по прошлой войне, что бывают поражения и отступления, на себе испытал. Старуха по-бабьи несет иногда несусветное, а не знает, как тяжело бывает на душе у солдата, отбившегося от части, от товарищей, от командира.

— Ты не горюй, — сказал он. — Доберешься до своих. А мать-Россия велика и сильна, не одолеть ее фашисту. Пришел он сюда, тут его в могиле и закопаем.

— Я не горюю, — сонно ответил Иван. — Я еще фашистов бить буду.

— Вот, вот… Ну, спи, — с сожалением, что не удался душевный разговор, сказал старик, затаптывая ногой цыгарку, — а завтра я тебя лесочком мимо немцев проведу, а там — свободная дорога, только шагай…

— Как ваша деревня называется?

— Красный Камень.

— Красный Камень? — удивился Мохнашин. — Так и мою деревню зовут.

— Сам дальний?

— Дальний. С Урала.

Старик ушел. Мохнашин, задвинув палку в скобу двери вместо запора, загнал патрон в ствол винтовки, улегся на соломе, накрылся шинелью, закрыл глаза, но уснуть не мог.

Воспоминания не давали ему заснуть. От таинственной сени опочецких лесов, от болот с одуряющим запахом гонобобели, от озер, затерявшихся в камышах, — пристанищ диких уток — цепочка воспоминаний тянулась к последнему горячему бою на реке, когда они потеряли веселого молодого командира — капитана Мартынова, убитого осколком мины, к тихой смерти друга Васи Кунщик, простреленного автоматной очередью в живот…

Сон вдруг навалился на него душной тяжестью.

Кто-то прошел мимо Ивана, — он услышал скрип половиц, вскочил и схватился за винтовку. Старуха стояла возле него. «Вот, ведьма, как она вошла?» — подумал он, вспоминая, что, заложив палку, он еще попробовал: туго ли держится дверь.

— Крепко спишь, солдат, — сказала старуха.

Скупой свет хмурого дня едва проникал сквозь маленькое мутное оконце. Но можно было разглядеть, что старухе лет под семьдесят, все лицо ее изрезано глубокими морщинами. В руке она держала узелок.

Иван молча смотрел на нее. «Ох, злая», — подумал он, заметив темные и недобрые глаза.

— Исхудал же ты, — сказала она. — Щетиной, как еж, зарос.

Мохнашин, невольно провал ладонью по запавшим колючим щекам.

Старуха, развязав узелок, выложила на лавку мясо, хлеб, яйца и поставила кринку молока.

— Поешь тут, из бани не ходи. Как затемнеет, старик придет и проводит тебя.

Она еще повозилась в бане, переставила деревянные шайки, поправила кирпич в каменке и ушла. Мохнашин подошел к двери. «Как старуха вошла сюда?» Секрет был прост: оконце открывалось, если повернуть в сторону гвоздь; рука легко дотягивалась до скобы в двери… На таком запоре, видно, всегда и держали баню.

В оконце виднелась река с крутыми обвалившимися берегами, а на той стороне, по горе, поднимался березовый понурый лесок, иссеченный дождями. Темная, вянущая трава блестела. Скучный, хмурый осенний день…

Иван сел на лавку и, хоть горек хлеб, поданный неласковой рукой, все же поел и стал ждать вечера.

Пошел дождь. Иван сидел у окна, по которому сбегали водяные струйки, чистил винтовку и слушал, не идет ли кто.

Стемнело, когда он услышал шаги в сенцах.

— Пойдем, — сказал Ефим Яковлевич и сунул в руки Мохнашина мешок. — Наталья на дорогу припас собрала.

Затянув поверх шинели ремень, взяв в левую руку винтовку, Иван поправил за плечами мешок и вышел вслед за стариком на улицу. Скользкой тропкой они прошли по берегу реки, по шатким мосткам перебрались на другую сторону и скоро свернули в лес. Темень была такая, что Иван задевал плечами деревья, оступался в ямины с водой и понять не мог, как это его проводник еще находит дорогу.

Часа три шли лесом.

— Теперь недалеко, — сказал старик. — Тут, за леском, плотина будет, а за ней и лежит твоя дорога. Сведу я тебя к леснику, а он уже дальше путь укажет. Деньков через пять будешь у своих.

— Спасибо тебе, отец, — растроганно сказал Иван. — Такое большое спасибо… Обидно было бы пропасть в этих лесах. До армии доберусь!.. Одна у меня теперь мысль: бить фашистов, пощады им не давать.

— Возьми табачку на дорогу! — старик сунул ему в руки кисет с табаком. — Бейте его, да скорее к нам возвращайтесь. Тяжело в фашистской неволе жить. Старосту у нас в деревне немцы поставили. Был у нас тут до колхозов мельник Ивакин. Самого-то услали на север, а немцы где-то его сына откопали. Ходит он теперь по деревне, над народом издевки творит, новыми порядками грозится. Девок в Германию увозят — на фабрики работать. Ивакин девок переписывает, говорит, что всех до последней мы гитлеровцам должны отдать!..

— Придем, отец, тогда уж не сдобровать Ивакину, — пообещал Мохнашин.

Лес кончился, и они вышли на дорогу. Потянуло речной сыростью. Грязь чавкала под ногами, дождь струился по лицу.

Старик вдруг потянул Ивана за руку и опустился на землю.

— Никак кто-то на плотине стоит, — испуганно шепнул он. — Неужто немцы?

Он долго лежал, всматриваясь и вслушиваясь.

— Немец ходит, в каске. Не выйдет, парень, надо назад подаваться.

— Один? — шопотом спросил Иван.

— Не поймешь. Кажись, один.

— Держи! — решившись на что-то, произнес Иван и сунул в руки старика винтовку. — Жди меня тут, — и он пополз по дороге.

Руки его окунались в жидкую грязь, волочились тяжелые полы набухшей шинели, промокли шаровары. Но Мохнашин полз и полз, иногда останавливаясь и вглядываясь в темноту. Зорки стариковские глаза, если так далеко заметили гитлеровского часового.

Возле плотины, справа, темнела будочка, но немцу что-то не сиделось в ней, и он похаживал взад и вперед по дороге, напевая. Мохнашин лежал в канаве, наполненной водой, и выжидал. Финский нож он переложил в карман шинели и старательно вытер правую руку, чтобы рукоять не скользнула в ладони.

Мохнашин бесшумно приподнялся, сделал несколько шагов и присел. Когда часовой дошел до него и повернулся, Мохнашин вскочил и схватил его за шею, но не удержался на ногах и вместе с ним повалился в грязь, не разжимая рук. Немец хрипел и дергался, автомат, висевший на шее, мешал ему. Мохнашин и сам задыхался, словно и его кто-то держал за горло…

В этот короткий миг немец успел крикнуть.

Его услышали. Где-то близко хлопнула дверь, мелькнула узкая полоса света. Мохнашин сорвал с часового автомат и побежал по дороге. Сзади уже раздавался топот ног и начиналась беспорядочная стрельба.