Виктор Стариков - Рябиновая ветка

— Я отказываюсь понимать…

— Вот видите…

— Что вы хотите сказать?

Он подошел сзади и наклонился к девушке. Ольга Михайловна стремительно поднялась и быстро прошла в комнаты.

Татаринцев долго стоял у перил веранды и затем медленно пошел к себе. Первое, что бросилось ему в глаза, было письмо, лежавшее на письменном столе, уголком под тяжелой стеклянной чернильницей. На конверте было написано: «Юрию Николаевичу (лично)».

«Я не могу больше молчать, — писала Ольга Михайловна. — С каждым днем мне становится все тяжелее. Вы держитесь со мной, как с дочерью, беспокоитесь о моем здоровье и даже подыскиваете мужа…

Никогда мне не было так больно, как в эти дни.

Вы мне очень много дали за эти полгода. Вы научили меня разбираться в людях, любить их, показали, как надо жить. Теперь я по-другому смотрю на себя, на свою работу. Какая маленькая и глупая девчонка я была да сих пор! Я хочу быть во всем вам помощницей, быть вашим другом, все делать вместе. И мне хочется жить здесь долго-долго и чтобы о нашей больнице прошла слава по всем краям.

Письмо это было написано давно, но я все надеялась: наберусь смелости… Я не решалась все сказать вслух, боялась, а вдруг вы рассмеетесь, потреплете меня по плечу и скажете: «Ай, ай, что задумали! Как это вам в голову взбрело?» И спать пошлете, напомнив, что уже поздно.

Вот и все… И нечего мне вам больше сказать.

Когда прочтете письмо, то порвите его и выбросьте».

Татаринцев дочитал письмо и медленно вложил его в конверт. Затем быстро вышел в коридор и потянул к себе за ручку дверь комнаты Песковской. Дверь не открылась. Он прислушался, не решаясь постучать, и вернулся на веранду.

Он хотел видеть ее немедленно, убедиться, что все это правда, что сокровенное его желание исполняется и настает конец недомолвкам и страданиям. Сколько боли он принес ей! Но теперь он постарается вознаградить ее за все эти дни, постарается быть ей другом. Она не заметит, разницы возрастов.

Отсюда было видно окно ее комнаты. Освещенное изнутри, оно было закрыто плотной занавеской во всю ширину.

— Ольга Михайловна! — громко позвал Татаринцев.

Молчание.

Он опять позвал ее и долго еще стоял, надеясь услышать ее голос, заметить какое-нибудь движение за занавеской. Он все ждал, что вот дрогнет занавеска, рука девушки приподымет ее за угол и он увидит ее лицо. Ничего! Все так же ровно горела лампа, спокойна была занавеска, и ни одного звука не доносилось из форточки.

Он вернулся в комнату, перечел письмо и долго сидел неподвижно.

«А ведь, действительно, она ровесница моей дочери», — думал Татаринцев, и то, что, казалось, уже было решено, вдруг стало невозможным. Какое счастье он может ей дать? Имеет ли право он воспользоваться ее незнанием жизни, отсутствием опыта? Он опустил голову, охваченный противоречивыми мыслями, не в силах найти правильный выход. Так хотелось отбросить все трезвые мысли и отдаться хоть на короткое время счастью, испытать полноту жизни. И что считать, сколько оно будет продолжаться, зачем заглядывать так далеко…

Под утро он вышел на веранду. Стаканы с желтым холодным чаем выделялись на белой скатерти.

Он подошел к краю веранды и остановился у ступеней лестницы. Клубы тумана, скрывая стволы деревьев, ползли по саду. Острый утренний холодок проникал сквозь рубашку. Утро обещало жаркий день.

Тихо вставало солнце. Позолотели макушки берез, пронесся легкий порыв ветра, качнул деревья, и вдруг все кудрявые вершины засверкали тысячью росинок. Деревья с каждой минутой светлели и словно одевались в новый наряд. Туман расступался, уползал из сада, открывая чистые дали.

Доктор следил, как наступает утро и с туманом, который таял на глазах, уходили все тревожные сомнения этой ночи и зрело ясное и спокойное решение.

— Нет, нет, — почти вслух сказал доктор. — Она ошиблась! Все это пройдет: она разберется и поймет меня… — И он тихо пошел по саду, в тот угол его, где была калитка на околицу села: оттуда уже доносились голоса колхозников, собиравшихся на работу.

1939 г.

В глухую ночную пору в деревню вошел боец-пехотинец Иван Мохнашин. Он отстал от своих и долго скитался один по трущобным псковским лесам. Осторожно постучав в окно крайнего дома, он попросился на ночлег. Его долго расспрашивали — кто, откуда, — наконец открыли дверь.

Мохнашин остановился на пороге избы и, вглядываясь в темноту, спросил:

— Немцев в деревне нет?

— Не бойся, солдат, — сердито отозвался старушечий голос. — Далеко ушли немцы. А ты куда путь держишь?

— До своих, — ответил Иван.

— Быстро же ты идешь! — язвительно сказала старуха. — Сколько ваших через деревню прошло!.. Думали — все, а вот и еще один явился.

— Ты, мамаша, дала бы мне что-нибудь на ноги. Сопрели у меня портянки, месяц сапог не снимал.

Она громыхнула крышкой сундука и бросила солдату что-то под ноги. Нагнувшись, Иван в темноте нашарил рукой шерстяные носки и молча стал переобуваться. Голодный и злой от долгих скитаний, он не собирался уступать старухе. Он не ждал, что его встретят, как родного, желанного человека. Не́ за что! Но и попреков тоже не хотел слушать.

Он не собирался кончать войну, не думал ни о плене, ни о возвращении в родной дом. Он, верный присяге, нес с собой винтовку, две запасных обоймы еще хранились в подсумке.

— Голодный? — спросила старуха.

— Да уж не сытый!

— Слазь-ка в погребицу, достань солдату молока, — сказала она старику.

И пока тот лазил, старуха молча в темноте собирала на стол, потом повелительно позвала:

— Иди к столу! Только огня не вздувай. В темноте теперь живем, а тут увидят, неровен час, кто пришел, — головы нам не сносить.

А когда Мохнашин наелся и в сытой дреме отвалился к стене, она сказала:

— Веди его, Ефим, в баню! Все дальше от чужих глаз.

Захватив во дворе по снопу, старик и Мохнашин прошли тропкой вниз, мимо кустов, к бане. Где-то рядом, невидимая, плескалась река.

В маленькой баньке было тепло, пахло мятой и въевшимся в бревна запахом распаренного березового листа.

— Как тебя звать, папаша? — спросил Мохнашин тихого и молчаливого хозяина.

— Ефим Яковлевич, — ответил тот. — А тебя?

— Иван.

— Ты, Иван, не сердись на старуху. Крута Наталья на язык, а в делах мягкая. Не суди ее строго, — ну что баба в войне понимает!

— Хозяйка… — неопределенно сказал Иван, раструшивая по полку солому.