Виктор Стариков - Рябиновая ветка

— Нехорошо, Юрий Николаевич, что ты себя так ведешь, — сказал Сунцов. — Мы с тобой на общей работе, у нас одни интересы, и мы должны помогать друг другу.

Он уже успел оправиться, и на его лице опять сияла ласковая и благодушная улыбка.

— Я не желаю с тобой разговаривать, — обрезал Татаринцев и отвернулся.

Сунцов развел руками и покачал с сожалением головой, словно говоря, что с таким человеком трудно иметь дело.

— Я буду очень рад, если это недоразумение быстро ликвидируется, и мы, надеюсь, останемся старыми школьными товарищами, — сказал он и повернулся к Ольге Михайловне. — Вы меня превратно поняли. Я давно знаю и очень ценю Юрия Николаевича. Но с вами мы еще увидимся и поговорим тогда подробнее. — И он неторопливо вышел из комнаты.

Морозкин подошел к Татаринцеву.

— Мы все уважаем вас и верим вам, Юрий Николаевич. Но нельзя так с человеком разговаривать.

— Зачем это говорить? Он на всякие низости способен.

— Это ведь только вам известно.

— А по-моему, доктор правильно говорит, — вмешался Юрасов. — Что ты не видел, как он с самого начала финтил? Почему он такой лисой расстилался перед доктором, а за глаза ругал его?

— Ты, Юрасов, голова горячая. Выдержки-то у тебя не всегда хватает. Чего вчера вдруг надулся на меня, как мышь на крупу? Вы, Юрий Николаевич, не подумайте, что я сторону Сунцова держу.

— Я ничего не думаю, — доктор поднялся. — Я пришел узнать, как идет ремонт дома для приезжих больных.

— Заканчивают. Скоро получите.

— Он мне таким хорошим человеком показался, — сказала Ольга Михайловна Татаринцеву, выйдя из сельсовета.

Доктор махнул рукой и промолчал.

Дома Татаринцев долго не мог успокоиться. Сел к столу и взялся за свою работу о медицинском обслуживании сельского населения, но мысли разбегались, и он со вздохом отложил рукопись.

— Люблю? Это, пожалуй, не то слово, Ольга Михайловна, — говорил доктор.

Он сидел с Песковской на скамейке в густом саду при доме. Было раннее утро. На траве и листьях сверкала роса.

— Пятнадцать лет назад я сидел вот в такой же весенний день, на этом самом месте, и думал, как я буду здесь жить. Попал я в Ключи случайно. У меня умерла жена. И мне, изволите видеть, было очень тяжело. Хотелось переменить место работы и жительства. А тут как раз набирали врачей в сельские больницы. Поехал. Тогда со мной была еще дочка.

Он рассказывал о себе сухо, словно излагал историю болезни.

— Привели меня в больницу. Грязное темное помещение. Персонал ходит в рваных халатах. Больных тьма, и болезни все тяжелые, запущенные. Здесь раньше, изволите видеть, была помещичья усадьба, и при ней три заводишка: спичечный, крахмально-спиртовой и кожевенный. Эти заводишки оставили тяжелое наследство — туберкулез, всякие профессиональные болезни, а они самые трудные. Начал я работать. Домой приходил в девять-десять часов. Стал понемногу к сельской жизни привыкать.

Был здесь до меня не особенно грамотный фельдшер, а кругом бабки орудовали. Действовали они больше травками, но были среди них настоящие убийцы, положившие в землю не одного человека. Повел борьбу с ними и стал присматриваться к здешним порядкам, в сельских делах разбираться. В вопросах социальных, признаюсь, я тогда разбирался плохо. В деревне сама жизнь заставила меня задуматься, как крестьяне будут жить дальше. Жили они в то время, большинство, еще плохо. Земля здесь скудная. Даже урожайный год почти ничего не менял. Я тогда не думал, что в ближайшие годы все так резко изменится. Началась коллективизация. В деревне это была вторая революция. Но нам пришлось пережить немало страшных дней. Те годы были богаты пожарами, убийствами, преступлениями всякими. Кулаки сами, чтобы не доставалось колхозникам, жгли свои дома, сыпали в навозные ямы зерно, били скот, гноили мясо.

— Вон там, выше села, — показал доктор рукой на речку, — стояла двухэтажная мельница, а за ней разливался широкий пруд. Чудесное было место — рыбное, птица водилась. Мельница принадлежала Белоусову. Отцу того самого Белоусова… Человек этот на пятьдесят верст в округе людей в страхе держал. Боялись его железного характера так, как вероятно, только судьбы можно бояться. И вот сельсовет у этого человека вначале забрал за неуплату налогов дом, а потом мельницу. Дали ему, чтобы собраться для отъезда, суточный срок. Ночью загорелась мельница. Отстоять ее не могли. К утру прорвало плотину. Домов полсотни вода у нас смыла и немало беды в соседних селах наделала. Позже выяснилось: Белоусов сам поджег мельницу. Первые, кто прибежал на пожар, пытались дверь мельницы открыть. Ну, где там! Белоусов крепко заперся. Так и сгорел с ней.

Наступили новые времена. Мне пришлось близко наблюдать, как начали работать колхозы, и я очень благодарен за это жизни.

Татаринцев вздохнул.

— Вот так и стал сельским жителем… Я, изволите видеть, увлекся тут одной работой, — доверительно сказал он. — Начал писать экономическую статью. Статья-то у меня вырастает в книжицу. Писательским талантом я не обладаю, но с цифрами обращаться умею. Я показываю, как меняются экономические, культурные и бытовые условия крестьянства. Вторая работа, по туберкулезу, — еще сложнее. Она меня и удерживает главным образом.

— Вы замечательный человек! — порывисто воскликнула Ольга Михайловна. — Столько сделали хорошего! Вас очень любят в селе.

Девушке хотелось обнять Татаринцева или хотя бы пожать ему руку, сказать какие-то особенные слова, которые растопили бы его сердце. Но вид его стал так строг, а глаза смотрели с такой холодной замкнутостью, что она подавила свой порыв, встала и пошла к дому.

Доктор остался один и закрыл глаза. Услышав хруст песка, чьи-то шаги, он открыл глаза и увидел Юрасова. Председатель колхоза весело шагал по дорожке, напевая.

— В шахматы будем играть? — спросил доктор.

— Можно.

— Пойдемте на веранду, здесь скоро будет жарко.

Они прошли на широкую веранду и сели за маленький круглый столик, закрытый от солнца тенью густых кустов сирени.

Юрасов бывал у доктора каждое воскресенье и засиживался допоздна, обедая и ужиная у него. Обычно они играли несколько партий в шахматы днем и вечером. Рядом с ними всегда была и Ольга Михайловна. Она была ласкова, внимательна с Юрасовым, и он чувствовал себя на седьмом небе от счастья, но иногда она начинала придираться к каждому его слову, безжалостно указывала на каждый неправильный оборот речи, на все неловкости, и он терялся.

Они сыграли несколько партий. Юрасов часто посматривал в сторону стеклянной открытой двери комнаты и, дожидаясь, пока доктор сделает свой ход, настороженно прислушивался.

Вздохнув и делая вид, что ничего не замечает, Татаринцев небрежно сказал: