Анатолий Соболев - Якорей не бросать

Высокий черный борт танкера пронесся рядом, заслонив солнце и погрузив нас в свою зловещую тень. Опахнуло нефтяным холодом, и танкер, как скала, прошелестел мимо. «Пронесло, так его растак! — Я почувствовал, как ослабли ноги. — Ну, в рубашке ты родился, алтайский парень!»

— Прямо руль!—донеслась до меня команда, будто сквозь воду.

— Есть прямо руль! — отвечаю я, а перед глазами все еще стоит высокий, могучий и черный борт танкера.

И эта чернота и мощь вдруг напоминают мне давно прошедшее, тот страх, то отчаяние, какие испытал я, будучи водолазом, попав между понтоном и бортом судна, когда я сам уже ничего не мог сделать, чтобы спасти себе жизнь, — все зависело от расторопности водолаза, стоящего на шланг-сигнале. Он успел выдернуть меня из щели сходящихся своими громадами понтона и судна, они раздавили бы меня вместе со скафандром.

Теперь повторилось почти то же самое.

И только позднее я осознал все команды капитана. Когда он приказал «полный вперед», «трави ваера» и «право двадцать» — то этим броском он выводил «Катунь» из-под бокового удара танкера. Трал майнали, чтобы он уже не был якорем, чтобы ослабли вожжи, сдерживающие «Катунь».

Когда плавучий айсберг показал нам корму, на которой мы все прочитали порт приписки «Panama», я почувствовал, как у меня трясутся поджилки и все тело покрыто холодной испариной.

Переводя дух, я осторожно поглядываю на тех, кто в рубке.

Бледный штурман Гена смахивает с лица пот, он течет ручьями по щекам. Капитан закуривает сигарету, и спички одна за другой ломаются у него в пальцах. Володя Днепровский стоит в луже грязной воды, что вытекла из ведра, которое он сам же и опрокинул, и не замечает этого.

Стали оттаивать и матросы на палубе, зашевелились, все еще провожая глазами промелькнувшую рядом скалу с кровавыми буквами «Е s s о» на трубе.

Бледность проступила сквозь загар Эдика, а Мишель де Бре пристально смотрит на танкер, и глаза его мстительно прищурены. Дворцов вертит головой и, нервно похохатывая, говорит неузнаваемо тонким голосом:

— Чуть не гробанулись! А! Чуть!..

— Да заткнись ты! — рыкает на него Мишель де Бре.

— Ты что, с цепи сорвался! — отступает Дворцов, но удержать радость не может и даже всхлипывает: — Чуток бы — и все.

Мартов стоит остолбенело и молча провожает глазами транспорт.

Все понимают, что нас спас капитан. Все смотрят на него. А он уже наклонился над фишлупой, намертво зажав сигарету в зубах, и хмуро смотрит на экран. И только побелевшие костяшки пальцев, которыми он впился в поручни фишлупы, выдают, что он тоже еще не остыл, еще во власти пережитого.

— Майнать трал? — несмело подает голос Володя. Он, видимо, думает, что капитан забыл, что майнаются ваера, и надо ли их еще майнать.

— Майнать! — хрипло выдавливает Носач, не отрывая глаз от фишлупы. И после каждой глубокой затяжки пепел стремительно нарастает на конце сигареты и падает капитану на обрезанные для удобства сандалеты.

Я вдруг подумал, что из ситуации, в какую мы попали, можно было бы выйти и другим путем: обрубить трал и свободно маневрировать. Но капитан на это не пошел. Он спас и судно, и трал.

Я оглядываюсь. Танкер уже далеко, его белая надстройка, как скала, уходит в океан.

— Почему он без рулевого? — задаю я вопрос, все время мучающий меня.

— Фирма экономит на рулевых, — неохотно откликается Носач. — У них штурмана на руле стоят. А этот, — Носач кивает слегка назад, на танкер, — поставил руль на автомат и по своим делам отправился.

Я дорисовываю картину: штурман танкера, оглядев пустынный океан, проверил курс и спокойно спустился, может, к себе в каюту, может, выпить чашку кофе в кают-компании. Он, конечно, не рассчитывал встретить нас посреди океана. А потом услышал наши гудки.

— Порт приписки Панама, — подает голос штурман Гена. — У них там все такие.

— Капитаном хочешь быть? — вдруг спрашивает его Носач.

Штурман Гена мнется, не зная, что ответить.

— Никогда не будешь, — холодно предрекает Носач.

— Почему? — несколько уязвленный, спрашивает штурман Гена.

— Потому что нет у тебя чувства ответственности. На вахте стоишь, как на любовном свидании, цветочки нюхаешь. Я бы тебя дисквалифицировал, отобрал диплом штурмана.

— Не вы его давали, — пытается сопротивляться штурман Гена.

— А я бы тебе его вообще не дал.

Штурман Гена краснеет и хмуро молчит. А капитан, шагнув ко мне, видимо, чтобы проверить курс, вдруг поскользнулся и едва удержался на ногах.

Вскипел:

— Что за грязь! Почему мокро? Развели свинарник!

Штурман Гена яростно косит глазом на Володю. Тот хватает ведро, швабру, и через некоторое время в рубке чисто.

Капитан, приказав штурману Гене идти с тралом еще с полчаса, ушел из рубки. Мы уже все немного оправились от пережитого и посмеиваемся, нервно, правда, посмеиваемся. Володя рассказал, как однажды в Индийском океане их тоже догонял транспорт и целился в корму. Там тоже не было рулевого в рубке. Так что тут, в пустынном, казалось бы, океане, надо глядеть в оба.

И я гляжу во все глаза.

Было прекрасное утро.'

«Катунь» бежала на юг, в новый квадрат. Мы надеялись найти богатые косяки рыб и восполнить потери про-лова. Все были в приподнятом настроении, уже говорили, что с Носачом не пропадешь, что уж кто-кто, а он- настоящий капитан, и раз решил бежать на юг, значит, пришло время и для луфаря. И я опять услышал о легендарной рыбе, которая возместит все наши неудачи, — будет и план, будет и заработок.

Мы бежали на юг уже несколько дней, не забывая по пути забрасывать трал, и Носач по-прежнему не отходил от фишлупы, вглядывался в показания самописца, и мы действительно кое-что придавливали, но это было неглавное. Главное — впереди. И все с нетерпением ждали, когда придем в квадрат, где будет ловиться луфарь, которого я никогда не видел, но который все больше и больше занимал места в моих мыслях.

В то утро был штиль.

Хорошо выспавшийся, я вышел на вахту бодрым и полным сил. Двери и окна рубки были распахнуты настежь. После мокрой приборки Мишеля де Бре в рулевой стояла приятная прохлада. За бортом расстилался зеленый шелк океана, над ним высоко вознесся купол голубого неба с утренним, еще нежарким солнцем. Чистейшей прозрачности, пропитанный йодистым бодрящим настоем воздух давал глазу возможность свободно проникнуть до самого горизонта.

Быстрый бег «Катуни», отсутствие капитана в рубке, ощущение хорошо отдохнувшего организма, чистота и свежесть океанских красок — все это подействовало на меня самым благоприятным образом, и я подумал: «Как прекрасно, черт побери! Какое великолепное утро!»

От избытка чувств я ласково погладил привычно холодный металлический сегмент штурвала, любовным взглядом окинул давно знакомые приборы и механизмы, что так разумно размещены в рубке, и опять подумал: «Как хорошо все же в океане в такое вот чудесное утро!»—и в который раз похвалил себя за то, что пошел в рейс: разве можно, например, увидеть такое утро на земле!