Анатолий Соболев - Якорей не бросать

Уже полмесяца в пролове.

Ни одного хвоста в трале. Настроение у всех паршивое. Матросы ропщут, валят всю вину на капитана. Когда есть рыба — хвалят, превозносят его, когда нет — хают.

— У нас сейчас одно спасение — луфарь, — говорит штурман Гена. — На луфаре мы выполним план.

«Луфарь, луфарь»!.. Уж сколько раз я слышал об этом нашем спасителе. Где ты, луфарь?

Все ждут приказа капитана менять курс и бежать в тропические воды, где луфарь должен собраться на нерест. Но капитан молчит, и мы прежними галсами бороздим этот район промысла, процеживаем своей огромной «авоськой» океан и дергаем «пустышку». И на судне все время, как заклинание, как избавление от тяжелой болезни: «Луфарь, луфарь!..»

Ночами капитан приходит в рубку, хмурый, помятый коротким нездоровым сном. В тапочках на босу ногу, в распахнутой на груди рубашке навыпуск, с неизменной сигаретой в уголке упрямо сжатого рта, он шаркающей походкой пересекает затемненную рубку. Пепельные волосы спутаны, сильно побит сединой за последнее время его русый чуб, глубокие морщины прорубились еще глубже, лицо обрезалось, глаза провалились в черные глазницы, взгляд стал жестким, холодным.

— Ну? — хрипло спрашивает он.

— Нет ничего, — с виноватой поспешностью отвечает штурман Гена, поднимая голову от светящегося экрана фишлупы, где самописец чертит две жирные черные линии—"поверхность океана и его дно. Одна — верхняя — ровная, другая — нижняя — волнистая, с резкими скачками то вверх, то вниз, а между этими линиями, где должна гулять рыба и фиксироваться «бляшками» на фишлупе, — пусто. Давно уже пусто.

— Плохо рыбачишь, — с усталым безразличием делает замечание Носач и, отодвинув, как предмет, штурмана в сторону, нависает над фишлупой.

Штурман молчит, только красивое лицо его принимает обиженное выражение да легкая ухмылка касается губ: де, мол, сам-то как рыбачишь, молчал бы уж! Но ухмылка эта мгновенно улетучивается, если Носач поднимает глаза, и вся фигура Гены изъявляет готовность незамедлительно выполнить любое приказание капитана.

Все затихают, когда в рубке появляется хозяин. Фомич, случайно выглянувший из своей каморки, поспешно скрывается. Володя Днепровский почти на цыпочках уходит от штурвала, где он развлекал меня байками, к пульту управления лебедками и оттуда осторожно наблюдает за капитаном. Бесшумно скользит по рубке штурман Гена, показывая начальству, что он занят делом, а не просто торчит здесь, и то заглядывает зачем-то в локатор, то исчезнет в штурманской, то на всякий случай проверяет курс по компасу и строго округляет глаза на меня, если я отклонился на полградуса. Я же замираю у штурвала, стараясь как можно точнее держать курс, — в моей памяти хорошо сохранилось, как в начале рейса капитан попер меня от руля.

Носач смолит сигарету за сигаретой, прикуривая одну от другой, роняет пепел. Под ним всегда серый натоптанный круг, этот пепел наутро будет убирать Мишель де Бре, каждый раз повторяя знакомую фразу: «Корабли революции должны быть чистыми», но откуда она—я никак не могу вспомнить.

Хмурым взглядом Носач неотрывно смотрит в фишлупу, следит за росчерками самописца и курит, курит...

На судне по-ночному тихо, сонно, только под ногами бессменно работают двигатели, отчего палуба постоянно мелко вздрагивает. На ярко освещенной прожекторами корме, недавно еще безлюдной, работают добытчики. Они уже прознали, что капитан в рубке. Как это им стало известно, не знаю, но уже старательно чинят запасной трал. Деловито суетится Зайкин, негромко подгоняя матросов и частенько бросая взгляды на широкое заднее окно рубки, где маячит Володя Днепровский. Он-то, видимо, и подал знак добытчикам.

За кормой у нас, где-то в глубине океана, болтается пустой трал. Несколько часов тащим его, вахта за вахтой, не поднимая на борт, — показаний на фишлупе нет.

Мы в пролове, как в затяжной болезни.

Медленно тянутся ночные часы, и гнетущее ожидание придавило судно. Все ждут, что предпримет капитан.

— Вытаскиваем! — хрипло роняет Носач.

Штурман Гена кидается к заднему окну рубки, хватает «спикер» и вздрагивающим от возбуждения голосом объявляет:

— Поднять трал!

На корме забегали добытчики.

И пока тянется время до выхода трала из воды, все, кто на вахте, напряженно ждут. А вдруг! Мало ли что фишлупа не показывает! Этой технике не очень-то доверяй! Раньше вообще без нее рыбачили. Авось и заловим!

Но трал пуст.

Только в кутке на самом донышке что-то шевелится. Полтонны, от силы — тонна. Сор какой-то попал — каждой рыбешки по штуке.

Носач брезгливо наблюдает, как этот жалкий улов выливают в чан.

Добытчики быстренько справились со своим делом и ожидающе уставились на «голубятню», ждут команды. Штурман Гена спрашивающе глядит на капитана, но тот тяжело поднимается с откидного стульчика возле пульта управления лебедками и шаркающей походкой идет к трапу.

Подкосил его этот пролов, эти бессонные ночи. Как-то сразу постарел он, и усталость, накопленная годами в море, придавила плечи, ссутулила. Я вдруг вспоминаю, каким орлом впервые увидел его. Пожалуй, при первом знакомстве больше всего привлекают его глаза. Серо-голубые, испытующе-внимательные и доверчивые одновременно. Лицо обветренное, как и положено морскому волку, за двадцать с лишним лет избороздившему вдоль и поперек Балтику, а потом и Атлантический океан от Гренландии до Кейптауна с севера на юг и от Африки до Америки с востока на запад, не раз побывавшему и в Тихом океане. На высоком лбу прорублены глубокие, как шрамы, морщины. В первый день, когда я пришел к нему домой, на спинку стула была накинута черная капитанская тужурка с золотыми нашивками на рукавах, с красивым знаком капитана дальнего плавания и с медалью Героя Социалистического Труда на груди. Если бы не эти атрибуты, я ни за что бы не сказал, что передо мной прославленный капитан, ас-промысловик, покоритель многих рыбных районов Атлантики. Он сидел на диване в расстегнутой рубашке, в шлепанцах, поджав одну ногу под себя, курил, прямо и внимательно глядел на меня. И не было в его лице ничего сурового. А когда я шел к нему, то ожидал встретить этакого морского бродягу, чуть ли не с черной повязкой на глазу и с короткой трубкой в железно стиснутых зубах. Тут уж действовала экзотика, тот стереотип, что вбил я себе с детства. И улыбка у него обаятельная, иначе не скажешь. Когда Носач не занят капитанскими обязанностями или когда на берегу — он совсем другой человек. Сейчас же, за эти полмесяца безуспешного поиска рыбы, улыбка совсем исчезла.

Штурман Гена с молчаливым вопросом глядит в сутулую спину капитана, но узнать, что делать дальше, не решается. Уже отчаяние появляется в его глазах, когда Носач, не оборачиваясь и почти спустившись по трапу из рубки, хрипло кидает: