Александр Миронов - Только море вокруг

— Фокуса… Китаисика фокуса… Вот, гляди!

Нагнулся и выпустил в снег желанную поллитровку из просторного рукава засаленного халата.

— Фскуса… Бери, друга, денига не нада. Гирейся, иначе болеть будешь…

Это воспоминание вернуло Иглина к мысли о цели, ради которой он выпросил у старшего механика выходной, чтобы отправиться на берег. Повыше подняв коротенький воротник бушлата, и сунув в карманы брюк красные от мороза руки, Петр зашагал быстрее, теперь уже прямо к толкучке, глухо гудевшей голосами далекого скопища. Странно, но кажется, только здесь он впервые за весь этот день увидел и женщин, и много мужчин в гражданском, и даже мальчишек, снующих в толпе. Были тут и иностранные моряки, в отличие от спекулянтов открыто предлагавших разнообразный товар. Спекулянты же действовали осторожно, из-под полы, с оглядкой на военные патрули показывали — кто поллитровку водки, кто свежую рыбу, украденную в порту, а кто и новенькие, армейского образца сапоги. Только бабы, успевшие набить руку на нечистом деле, действовали наглее. Вон как смело одна разложила на простыне, на снегу, несколько буханок хлеба и с полдесятка белых булок, а возле нее увивается, стережет дородную половину плюгавенький мужичонка с козлиной бородкой на хитроглазом и жадном лице. Другая кричит, размахивая вязанкой крупного лука:

— А вот кому первое средство от цинги! Налетай, пока дешево: полсотни за штуку!

Третья канючит:

— Ка-артофельные оладьи, горяченькие, на сале!..

Петр поморщился: шакалы! Полсотни за луковицу, а? С ума сойти! И спросил у торговки хлебом и булками:

— Сколько, тетка? Только по-божески.

Вместо бабы вывернулся козлобородый:

— С тебя, морячок, две сотенных за буханку.

И, приподнявшись на цыпочки, шепнул на ухо:

— Можно на сменку: давай брюки, бери хлеб.

Иглин вспомнил надпись на белой стене в городе, сложил три пальца, сунул хитроглазому в нос:

— Видал? Как бы не подавился живоглот!

Мужичонка, ругаясь, скрылся за широкой спиной жены, как за крепостным бастионом. А Петр, еще больше хмурясь, пошел дальше.

Бывает так, — настроение у человека неплохое, замысел и того лучше: купить водки, собраться вечерком в каюте и воспринять по норме, о которой давно тоскует кочегарово нутро. Причин для этого, хоть отбавляй: и не «причащались» ни разу по-настоящему на «Коммунаре», и ералашный недоброй памяти рейс выдался на нашу голову, и Домашнева надо помянуть. Собраться всем, кто знал его, кто любил: Алешка, Золотце, Даньку Арсентьева позвать и, конечно, Симакова. Собраться, кувырнуть по маленькой. Ан нет: подвернется такая «ка-артофельные оладьи» или рыжебородый козел на двух ногах, и — глаза бы мои не глядели! Козел за буханку хлеба две сотенных заломил, паразит! Спроси у него поллитровку, он и круглую заломит, не улыбнется, хотя сам на махре, небось, водку настаивает, с водой мешает. Может, у союзничков перехватить? Без обмана и чистая…

— Скулья! Сами жрите!

И только шагнул дальше, как мимо него, петляя из стороны в сторону среди толкучников, мелькнул и пропал парнишка, пригибающийся чуть ли не к земле. Показалось, что в руке мальчишки зажата белая булка, но — может быть, только показалось? Иглин не успел подумать об этом, как позади послышался дробный топот чьих-то ног и визгливый, истошный, рыдающий голос:

— Держи-и! Братцы, держи ворюгу. Огра-аби-ил!..

Из-за спины кочегара вывернулся и тоже помчался дальше замухрышка с козлиной бороденкой, продолжавший орать во все горло:

— Держи его, держи-и!..

Кое-кто из зевак поднял голову, провожая его любопытным взглядом, кое-кто присоединился к погоне, побежал вслед, расталкивая толкучников. Какой-то мурлан наступил на больную ногу Петра, и тот, ругнувшись, так пнул его здоровой ногою в зад, что человек растянулся на истоптанном снегу. Но Иглин и не посмотрел в его сторону: впереди заклубилась, сбиваясь в кучу, толпа, заорала в несколько хриплых от злости голосов, и сквозь нарастающий рев ее прорвался тонкий-тонкий, захлебывающийся детский крик.

Что угодно, но только не это слышать бы сейчас кочегару, в ушах у которого все еще звучали другие детские крики — там, в море, вокруг «Полины Осипенко»… Будто током ударило его, буйной яростью перехватило горло, и, выхватив из карманов могучие свои руки, он пошел напролом, без разбору расшвыривая людей направо и налево. Что-то треснуло его сзади по голове, что-то ударило по широкой спине, но Иглин не почувствовал и остановился, лишь с ходу наткнувшись на высокий сугроб снега, в который чуть ли не с головой зарылся мальчонка, локтями закрывающий лицо от града ударов козлобородого.

Рывок, и хитроглазый забился, заверещал, задрыгал ногами в высоко поднятой руке Петра. Кочегар подхватил его второй рукой, размахнулся и, крякнув, изо всех сил швырнул куда-то поверх голов онемевшей толпы. Что-то шмякнулось там об землю, что-то жалобно взвыло по-собачьи и сразу затихло, а толпа подалась еще дальше от человека, который — лучше не подходи, убьет!

Но и яростное забытье уже оставило Петра: перед ним, наполовину втоптанный в сугроб, неподвижно лежал окровавленный мальчик. Иглин поднял его, заглядывая в затравленные, но живые глаза. В руке мальчишки была зажата надкусанная булка, и кусок ее, тоже в крови, валялся в ямке, оставшейся на сугробе.

Может, это и надо было: толпа сразу начала редеть, и за спинами ее открылся козлобородый, на четвереньках улепетывающий подальше. Петр увидел его, усмехнулся, гаркнул так, что ближайшие шарахнулись в стороны:

— А вот я сейчас догоню!

И увидев, как хитроглазый со всех ног бросился наутек, поднял мальчика на руки, поглядел в его уже ожившие глаза:

— Что ж ты этак-то, а? Или ноги от страха отказали?

Парнишка доверчиво улыбнулся кровоточащими губами, запихал кусок булки в рот и, с жадностью прожевывая, невнятно ответил:

— Мамка болеет, а я карточки утерял… голодные мы…

— Так, — Иглин сразу насупился, — ясно… Пойдем.

Провожаемые теперь уже сочувственным молчанием отрезвевшей толпы, они двинулись туда, где Петр впервые увидел козлобородого и его необъятную половину. На душе у кочегара было тяжко и смутно: вокруг — спекулянты, союзнички с виски и свиной тушенкой, а среди этой мрази страдает и извивается голодный малыш. Наливаясь не раз испытанной злобой, но сдерживаясь, он подошел к побелевшей толстухе и поднял на нее тяжелые глаза:

— У тебя он булку украл, паразитка?

Спекулянтка попятилась, поднимая к лицу пухлые руки:

— Да какая там булка, морячок? Ну и что ж с того, если булочку взял? Не от баловства, не от воровства. Ведь голодное же дите…

— Заткнись! — кочегар вытащил из кармана пачку денег, и глаза у спекулянтки жадно блеснули. — Получай магазинную цену, без обмана, — он бросил ей трехрублевую бумажку. И, повернувшись к зевакам, потряс пачкой над головой, крикнул чуть не на весь базар: — А ну, у кого продуктовые карточки? Налетай, живоглоты, за ценою не постою!