Александр Миронов - Только море вокруг

Уиллер с сомнением покачал головой:

— Но если…

Маркевич перебил его:

— Давайте без «если». Вы просили не считать вас идиотом или слишком кровожадным, и я не считаю. Но не склонен считать дураками и тех, кого вы цитировали. Нет нужды быть семи пядей во лбу, чтобы понять простую истину: то, что мы сделали на берегах Волги, в Крыму, на подступах к Ленинграду, мы сможем не в меньшей, а в больше степени повторить в Париже, в Лондоне и… Атлантика или Тихий океан не столь уж непреодолимы, как это кажется кое-кому. И вот тут очень уместно слово «если»: мы сделаем все это, если нас вынудят к тому. А разве много найдется таких, кто захотел бы разделить участь фон Паулюса?

Дик не ответил, задумался, машинально спрятал блокнот в карман. Алексей не мешал ему, лишь улыбнулся, увидев, что на этот раз самопишущая ручка не понадобилась американцу. Взяв флягу, сам наполнил рюмки и, подняв свою, предложил:

— Давайте выпьем за то, чтобы ваши дети до глубокой старости спокойно спали в своих кроватях.

— Дай бог! — вырвалось у Ричарда…

Они не возвращались больше к этой теме. Уиллер рассказывал смешные истории о товарищах по крейсеру, болтал о своих парнишках, Приглашал Маркевича приехать в гости, и в глазах его сейчас почти не было недавней глухой тоски и затаенной тревоги. Словно этот разговор и требовался ему, чтобы опять стать добродушным, веселым Диком. Алексей понимал, что гость едва ли целиком поверил его словам, и все же радовался, что слова эти принесли американскому другу некоторое облегчение. Пора было уходить, а Ричарду явно не хотелось делать это. Но кто-то постучался в дверь, и в каюту просунулась голова Коли Ушеренко:

— Алексей Александрович, к вам посыльный. Говорит, чтобы вы срочно шли к морагенту.

— Передай, сейчас иду.

Маркевич поднялся, встал и Уиллер. Они с минуту смотрели в глаза друг другу и вдруг, подчиняясь внезапному порыву, протянули руки и порывисто, крепко обнялись.

— Прощайте, Дик!

— Прощайте…

— Приезжайте к нам после войны.

— А вы?

— Добро.

— О’кэй, постараюсь!

Вышли из каюты, спустились на спардек, к трапу. Там вахтенным горделиво и строго стоял Коля Ушеренко, и из-под расстегнутого, несмотря на холод, бушлата виднелась грудь парня, туго обтянутая новенькой полосатой тельняшкой. Алексей вспомнил недавний разговор Иглина и Закимовского, но не подал вида, что заметил обновку. Проводив Уиллера долгим взглядом и на прощание помахав ему рукой, он повернулся к Коле, и застегнул пуговицы бушлата, но так, чтобы верхний краешек тельняшки выглядывал наружу, и с шутливой строгостью сказал:

— Триста тысяч суток гауптвахты за нарушение формы одежды, товарищ моряк!

И вот опять непроглядная ночь над морем вокруг, и неведомый, настороженно притаившийся вражеский берег где-то в темноте, и многие десятки, нет, сотни людей, десантников в трюмах и на палубе судна. Казалось бы, можно и привыкнуть к такой обстановке, — не первый год длится война и не в первый военный рейс идет «Коммунар». Но боевая обстановка никогда не бывает одинаковой, она всегда полна неожиданностей и новизны, а потому и волнует даже испытанных и закаленных. Особенно теперь, когда война судя по всему, закончится в самые ближайшие дни: как-то все сложится для нас, как обернется? Суждено ли нам завтра увидеть восход солнца, или победа придет без нас?

Маркевич старался не думать об этом, гнал от себя смутные мысли, а они возвращались опять и опять. Не потому ли, что от Тани больше двух месяцев нет ни строчки, что все же пришла телеграмма от сестры из Минска о смерти матери? Как бы там ни было, но последние дни перед выходом в этот рейс тянулись для него и тоскливо, и нестерпимо долго.

Легче стало лишь в море, где все, что не связано с судном, отступило, оставило моряков. Ночь выдалась темная и холодная, трудная для плавания в караване, и капитан ни на минуту не покидал мостик. Чего-то не хватало ему, а чего, сам не знал, и только догадывался, что не хватает Григория Никаноровича Симакова. С тех пор, как на «Коммунар» пришел помполитом Даниил Иванович Арсентьев, парторг очень редко появлялся на мостике, большую часть походного времени проводя в машинном отделении. И вовсе не потому, что здоровье действительно ухудшилось после болезни, или Арсентьев чем-то мешал ему. Наоборот, помполит снял со старого моряка нелегкий груз политической, воспитательной работы с командой. Григорий Никанорович мог теперь целиком посвятить себя производству и, пожалуй, был за это благодарен и Таратину, наконец-то приславшему помполита, и самому Арсентьеву. Зато Маркевичу его частенько не хватало. За нелегкие годы войны Алексей настолько привык всегда ощущать рядом с собой этого молчаливого, скромного и умного человека, что теперь нередко окидывал взглядом мостик, надеясь опять увидеть его, а значит, и почувствовать увереннее самого себя.

Но Симаков не приходил. А как хочется услышать его голос!

Капитан вытащил пробку из переговорной трубки и свистнул.

— В машине!

— Есть! — тотчас донесся глуховатый отклик старшего механика.

— Как пар?

— На марке.

— Обороты?

— Полные.

Голос звучал спокойно и деловито, словно не на неведомые испытания, не в бой шел «Коммунар», а совершал обычный будничный рейс. Захотелось подольше слышать его, спросить еще о чем-нибудь, но нужных слов не нашлось. И пришлось ограничиться односложным «добро».

Алексей подозвал Даниила, попросил:

— Ты бы сходил в машину…

— А что? Разве…

— Нет, — перебил капитан, — у Никанорыча все в порядке. Я просто так. — И признался: — Понимаешь, привык я к нему. Не вижу на мостике, и не хватает.

Арсентьев не очень уверенно сказал:

— У меня такое состояние, будто я в чем-то виноват перед ним.

— То есть?

— Ну, как бы тебе объяснить? Человек всю войну руководил коммунистами на судне, вел за собой — ты не обижайся, Леша, — весь экипаж, и вдруг я явился на готовенькое, перед самым концом.

— И что же?

— Вот и обидно ему.

Маркевич сдержанно рассмеялся:

— Эх, Даня, не знаешь ты нашего старика! Неужели допускаешь, что он не способен на зависть, на личную обиду? Нет, дорогой, совсем ты не знаешь Никанорыча. Да он такой, такой…

А какой — и слов не нашлось объяснить. Замолчал, согреваясь думами о Симакове.

Где-то слева, далеко-далеко, ночную темень прорезало несколько быстрых, коротких вспышек. Они мелькнули низко, как будто над самой водой, и в ту же минуту из карточной рубки выскочил вахтенный штурман Семен Лагутин.

— Товарищ капитан, — подошел он к Маркевичу, — проходим траверз Рыбачьего. Скоро Варангер-фиорд.

— Ясно, — вздохнул Алексей. — Значит, скоро… Товарищ помполит, проверьте команду на боевых постах. Предупредите подвахтенных: никому не спать. — И к Лагутину: — Узнайте у командира десантников, как у них дела.