Александр Миронов - Только море вокруг

«Наш, — подумал Алексей, — тоже в Печенгу. Попросим, чтобы с собой захватил».

Он спустился на палубу, к людям, и вздрогнул, увидев что-то прикрытое трюмным брезентом. Догадываясь, что под ним, медленно подошел, поднял край брезента и невольно отшатнулся перед очень спокойным, очень бледным лицом боцмана Яблокова. Глаза у Дмитрия были крепко закрыты, сочные губы сжаты упрямо и непримиримо, между бровей залегла озабоченная морщинка, будто и мертвый он продолжал беспокоиться о своем немалом палубном хозяйстве, от которого и в мирных-то рейсах кругом идет голова. Рядом с боцманом как бы прильнул к нему молоденький матрос, только накануне этого рейса принятый на судно…

Стало и больно и душно: накануне победы… Но упрека собственной совести не почувствовал Маркевич: так, как с ними, могло быть со всеми, кто находился на транспорте, которого прикрыл «Коммунар».

— Флаг принесите, а брезент долой, — глухо сказал он подошедшему помполиту.

С моря донесся короткий гудок, и, подняв голову, Алексей увидел тральщик, полным ходом приближающийся к судну. Он сразу узнал по номеру на его носу гвардейский корабль Виктора Виноградова и поднялся на спардек. Тральщик ловко подошел к борту, и матросы подали швартовые концы. Виноградов перевесился через поручни мостика:

— Алексей Александрович, жив?

— Спешить некуда, — невесело ответил Маркевич. — Ты за нами?

— Приказ командующего. Своим ходом двигаться сможешь?

— Крепко сижу. Без пластыря сниматься нельзя.

— Ну, так давай ко мне на борт.

И не удержавшись, воскликнул:

— Здо́рово, Леша! О вас весь флот уже говорит. Молодцы!

Маркевич не ответил, махнул рукой. Повернулся к Носикову и приказал:

— Переводите команду на тральщик. С судна забрать все ценное, а команде личные вещи.

Он и сам пошел к трапу, к своей каюте, но дойти не успел. В дальнем конце спардека, из двери, ведущей в машинное отделение, показался сначала Егор Матвеевич Закимовский, а потом черный от угольной пыли Петр Иглин с какою-то ношей на руках. Они приближались медленно и сурово, и лица у обоих были такие потрясенные, что Маркевич, холодея от внезапной догадки, бросился к ним.

Иглин бережно протянул ему свою ношу. Егор Матвеевич опустил красные, воспаленные глаза. Коля Ушеренко сдавленно вскрикнул и пошатнулся. Ефим Борисович медленно снял с головы фуражку.

На руках кочегара, маленький, худенький, как подросток, лежал Григорий Никанорович Симаков.

Алексей проснулся с необыкновенным, окрыляющим ощущением тишины. Странное было это ощущение: словно тишина переполнила и его самого, и каюту, и город, и даже весь мир, — словно нет, и не может быть ни начала и ни конца ее. И не просто тишина, а какая-то особенная, непередаваемая. Можно взять ее в руки и почувствовать на своих руках, можно лечь на нее и поплыть, плавно покачиваясь, как на ласковых морских волнах.

Он прислушался: так ли это? Где-то мерно и монотонно долбила по железу капель, где-то очень далеко, быть может, на станционной пристани непривычно долго проревел то ли пароход, то ли паровоз. За распахнутым иллюминатором что-то изредка хлопало на несильном ветру.

Но и эти звуки почему-то не развеяли и не нарушили странной легкости во всем теле и почти чувственного наслаждения той, особенной тишиной. И Маркевич открыл глаза.

Яркий столб еще раннего солнца врывался через круглый иллюминатор в каюту, упираясь в выбеленную масляной краской стену. Под столбом, на диване, разметался во сне Арсентьев. Густые кольца волос спутались на его голове, цыганские глаза спрятались за плотно сомкнутыми веками, губы были сжаты упрямо и вызывающе, будто все еще намерен он продолжать их вчерашний спор. И увидев Арсентьева, вспомнив этот спор, Алексей в ту же минуту вспомнил и все остальное.

Ощущение тишины сразу распалось, развеялось, но состояние светлой радости и покоя не покинуло Маркевича. Он тихонько потянулся к столу за папиросой, чиркнул спичку, прикурил и, удобнее устроившись спиной на подушке, опять закрыл глаза. Можно встать и одеться, можно снова заснуть, а можно и просто лежать вот так, дымя папиросой и не думая ни о чем: все, конец, и сегодня начинается новая жизнь!

Но не думать нельзя, из этого ничего не получится, а думалось об одном: что же делать дальше? Сколько радостей сейчас и по всей советской земле, и во всем мире, а едва ли найдется человек, который не задавал бы себе этот вопрос. Для Арсентьева, судя по его словам, все и ясно, и предрешено: «Коммунар» настолько пострадал от взрыва торпеды, что нет смысла ремонтировать его. Пожалуй, напрасно и прибуксировали судно в Архангельск, — разве что пойдет на слом, на разборку для мартенов. Значит, незачем и цепляться за него, надо переходить на другие корабли.

А Маркевич — нет, не может так думать, вся душа переворачивается от такой мысли. «Коммунара» на слом? Ни за что! Вот и спорили вчера чуть не весь вечер, и едва не разругались напоследок, да так и уснули один на койке, другой на диване, не договорившись ни о чем. Денька, Данька, Даниил ты мой Иванович, если б ты только знал, как он дорог мне, этот мертвый, «бросовый», как ты говорил, пароход! И не только мне, но и Иглину, и Егору Матвеевичу Закимвскому, и Ефиму Борисовичу Носикову, и Коле Ушеренко. Все хорошее и все самое трудное пережили и перестрадали мы на нем. Потеряли и Якова, и Григория Никаноровича, и боцмана Яблокова… Вот, прислушайся, не их ли шаги звучат за дверью, не они ли и дышат там, и думают так же, как я?..

Алексей сбросил ноги с койки, встал, натянув брюки и, накинув на плечи праздничную форменную тужурку, вышел на палубу. Не хотелось встречаться взглядом с Арсентьевым, когда он проснется. Не хотелось и давешний спор возобновлять. Не кощунство ли в день победы разговаривать о смерти своего корабля?

Утро плыло над городом в майской синеве небес, в ослепительно-остром сверкании весеннего солнца, в безмятежно-девственной тишине, дремлющей на широкой груди Северной Двины. И не странно ли, что кажется оно непривычно мирным. О победе сообщат по радио только сегодня утром, о ней знают еще далеко не все, она, в этой сини небесной, в сверкании солнца, в ликующем крике, рвущемся из груди. Нет, товарищ Арсентьев, о смерти в такой день не говорят!

Кто-то начал медленно и тяжело подниматься со спардека по трапу, и, посмотрев в ту сторону, Маркевич увидел заспанного, измятого Иглина с всклокоченными на голове. Петр тоже увидел его, удивленно вытаращил еще заспанные глаза, спросил облизнув пересохшие губы:

— Чего это ты вырядился, как петух? Или того? — и покрутил пальцем возле виска.

Алексей не ответил, просунул руки в рукава, застегнул тужурку на все пуговицы. И, вытянувшись перед кочегаром, покачиваясь с пяток на носки и назад, совсем по-мальчишески подначил: — Хочешь такое скажу, что ты сам петухом запоешь? Хочешь? Скажи, слабо!